Рубрика: Патрология

Архиепископ Саратовский и Вольский Пимен (Хмелевской)

Сущность разногласий в учении епископов Феофана и Игнатия о духе, душе и теле

Часть 2

В “Слове о смерти” епископ Игнатий на основании слов Евангелия “Бога никтоже виде нигдеже” (Ин. 1, 18) заключает, что только Бог, как Существо бесконечное, не подчиняется никакой форме, не может иметь никакого вида [1]. Вполне соглашаясь с отсутствием какого бы то ни было вида или формы в Боге, совершенно не обязательно вслед за епископом Игнатием считать, что поэтому все, что вне Бога, должно иметь вид и форму. Здесь — логическая ошибка умозаключений, совпадающих в каких – то одних частях своего объема, но не совпадающих в других частях. А следовательно, Церковь может мыслить существование помимо Бога и других существ, невидимых, бесформенных и нематериальных, ибо нематериальность и невидимость не обязательно должны быть исключительными свойствами одного Божества.

Рассмотрим, что говорит преосвященный епископ Феофан по поводу свидетельств Слова Божия о естестве души и духов. Прежде всего он, полемизируя с “новым” учением, подчеркивает, что оно, приводя некоторые угодные ему тексты Священного Писания, совершенно обходит молчанием те места, которые обычно приводятся сторонниками нематериальности душ и ангелов. Эти места епископ Феофан называет “sedes doctrinae” [2].

Первым таким местом, говорит епископ Феофан, является образ создания человека по образу Божию: “Образ сей не в теле, а в душе, ибо Бог не телесен. В душе же в чем именно образ Божий? Или в естестве души, или в ее стремлениях, или в том и другом. Но на чем не остановись из сего, должно душу признать духовною. Если образ Божий в естестве души, то она духовна, потому что Бог есть дух. Если образ Божий в высших духовных стремлениях, то, как духовные явления и действия не могут происходить от телесного существа, а должны происходить от существа духовного, душу опять должно признать духовною, чтобы можно было производить из нее духовные действия…” [3]. Епископ Феофан добавляет, что эта мысль была всеобщею и в роде человеческом, выражением чего являются слова Екклезиаста: “Возвратится персть в землю, якоже бе, и дух возвратится к Богу, Иже и даде его” (Еккл. 12, 7). Приводя слова из Нового Завета, епископ Феофан невещественность души видит в заповеди Господа не бояться “убивающих тело, души же не могущих убить” (Мф. 10, 28) и в наставлении Иисуса Христа поклоняться Духу – Богу “духом и истиною” (Ин. 4, 24). Замечательно нижеследующее рассуждение епископа Феофана.

“На последнее место мало обращают внимания, между тем оно очень решительно в занимающем нас споре. Чтобы кланяться Богу духом, надобно быть духом. Если даже под духом разуметь здесь только одно духовное обращение к Богу, т.е. указание не на естество души, а на духовные действия от нее исходящие, подобно истине; то и в этом случае заключение будет одно и то же, что душа должна быть духом, ибо духовные действия, так обязательно Господом возлагаемые на душу, не могут исходить из тела, как ни будь оно тонко. Толковать это слово другим каким образом не позволяет сочетание, в каком оно стоит здесь. Оно приложено здесь и к Богу и к душе. Если в отношении к Богу оно означает дух чистый, невещественный и бестелесный, то по какому же праву, в отношении к душе, давать ему другое значение?” [4]…

Приведенное рассуждение епископа Феофана, проникнутое духом святоотеческого понимания и толкования Слова Божия, гораздо яснее и проще разъясняет его мысль о бесплотности духа, чем также приведенные выше доказательства епископа Игнатия в пользу его мнения о вещественности души.

Нужно заметить, что епископ Игнатий (Брянчанинов) неоднократно говорит, что сам термин “дух, душа” и в Священном Писании, и в святоотеческих творениях употребляется будто бы чаще в смысле “ветер, дыхание, пар, воздух, газ” [5]. По справедливому замечанию епископа Феофана, такое объяснение неудачно. Если слова дух или душа и употребляются в таком или подобном ему значении (иногда — в переносном), то такие значения побочные, не собственные. Прямое же значение этих слов в Священном Писании — это “дух, существо разумное, невещественное и бестелесное” [6]. Самым сильным примером этого епископ Феофан считает слова из книги Бытия: “И вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою” (Быт. 2, 7). Епископ Феофан приводит и соответствующее разъяснение данного текста по толкованию Святителя Григория Богослова: “Вот с какой минуты стала известна душа”. Святитель Григорий Богослов говорит, что “душа есть дыхание жизни” (т. 4, стр. 240) и что “вложенная Богом жизнь в человека известна под именем души” (там же, стр. 158). Вот истинное христианское производство слова душа и за нею дух!” [7]…

Действительно, если глубоко вникнуть в текст и смысл всех тех мест Священного Писания, в которых говорится о природе души, то гораздо легче принять концепцию епископа Феофана о совершенной нематериальности души, чем обратное богословствование епископа Игнатия о ее “тонкой” материальности. Достаточно вспомнить и такие свидетельства, в которых говорится о бессмертии души. Все материальное имеет конец, предел своего бытия. Если же Слово Божие учит о бессмертии души — значит, эта сущность ни в какой степени, ни в какой своей части не является вещественной. Как бы тонка ни была материя, как бы она ни была “утончена”, “легка” и т.п., она всегда останется материей, а следовательно не может быть и речи о ее бессмертии. И это соображение также говорит скорее в пользу учения епископа Феофана, чем епископа Игнатия (Брянчанинова).

Учение епископа Игнатия не лишено в иных местах и сильных натяжек, когда он преподносит смысл мест из Священного Писания в более широком значении, чем то есть на самом деле. Например, в “Слове о смерти” автор говорит: “Священное Писание и Святые Отцы постоянно называют их (сотворенных духов) бесплотными и невещественными; но так называют их только относительно: относительно к грубым телам человеческим и к грубому миру вещественному…” [8]. В данном случае епископ Игнатий как бы признает, что Библия всюду, постоянно говорит о невещественности духов, однако, верный своей своеобразной концепции, он пытается убедить своих читателей в том, что все такие места из Слова Божия говорят как раз противное тому, что воспринимается разумом читающего священные строки. Такое утверждение по меньшей мере бездоказательно. По мнению же критика свящ. П. Матвеевского, оно и опасно, потому что приводит к произвольному толкованию смысла Священного Писания, что напоминает примеры древних еретиков, старавшихся в своих заблуждениях базироваться на Священном Писании при помощи своеобразных приемов толкования. Совершенно справедливо свящ. П. Матвееский говорит: “Допустив такой произвол в толковании Священного Писания, мы могли бы уклониться от какого угодно доказательства, взятого из Библии… и подтверждать какие угодно мысли положениями Слова Божия, по – своему протолкованными…” [9].

Действительно, если приведем несколько текстов Священного Писания, где говорится о душе – духе в противопоставление телу – плоти, то увидим, что Слово Божие не допускало никакой “относительности”, но прямо учило, что духовный мир является как бы полной противоположностью материи, веществу, плоти, а следовательно не содержало никакого намека на необходимость понимать все такие места “относительно”. Вот что говорят Новозаветные писания: “…Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить…” (Мф. 10, 28)… “…Дух бодр, плоть же немощна…” (Мр. 14, 38) “…Ибо дух плоти и костей не имеет…” (Лк. 24, 39)… “Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух…” (Ин. 3, 6)… “Дух животворит, плоть не пользует нимало…” (Ин. 6, 63)… “Не оставлена душа Его во аде, и плоть Его не видела тления…” (Деян. 2, 31)… “Ибо как тело без духа мертво…” (Иак. 2, 26)… “Чтобы они, подвергшись суду по человеку плотию, жили по Богу духом…” (I Петр. 4, 6)… “Тело мертво для греха, но дух жив для праведности…” (Рим. 8, 10)… “Помышления плотские суть смерть, а помышления духовные — жизнь и мир…” (Рим. 8, 6)… “А я, отсутствуя телом, но присутствуя у вас духом…” (1 Кор. 5, 3). “…Незамужняя заботится о Господнем, как угодить Господу, чтобы быть святою и телом и духом…” (1 Кор. 7, 34)… “Плоть и кровь не могут наследовать Царствия Божия, и тление не наследует нетления…” (1 Кор. 15, 50)… “Поступайте по духу, и вы не будете исполнять вожделений плоти, ибо плоть желает противного духу, а дух — противного плоти…” (Гал. 5, 16–17)… “Сеющий в плоть свою от плоти пожнет тление, а сеющий в дух от духа пожнет жизнь вечную…” (Гал. 6, 8)… “Наша брань не против крови и плоти, но против… духов…” (Еф. 6, 12)… и т.д.

Итак смысл всех мест Священного Писания, в которых говорится о душе – духе, таков, что в понятии сотворенного духа никак не может мыслиться никакая степень вещественности, никакая причастность к материи, а следовательно необходимо признать, что, с точки зрения Слова Божия, в споре двух святителей, истина находилась на стороне преосвященного епископа Феофана.

Эта истина была запечатлена и общецерковным сознанием. Седьмой Вселенский Собор на своем четвертом заседании, на основании свидетельств Слова Божия и богомудрых рассуждений Святых Отцов, провозгласил невещественность ангелов, а следовательно и души, указав, что они “чужды всякой телесной оболочки” [10]. В “Православном Исповедании Кафолической и Апостольской Церкви Восточной” говорится: “Напоследок Бог сотворил человека, который составлен из невещественной и разумной души и вещественного тела, дабы… видно было, что Он же есть Творец и обоих миров, и невещественного и вещественного…” [11]. “…Тело человеческое происходит от семени Адамова, а душа дается от Бога, как говорит Писание: “Господь, прострый небо, и основаяй землю, и созидаяй дух человека в нем…” (Зах. 12, 1) [12].

Оба преосвященных автора в доказательство своих взглядов обильно приводят и многочисленные выписки из творений святых Отцов. Один — в пользу вещественности души, духа, ангелов; другой — в пользу их невещественности, нематериальности. Цитаций этих очень много. Остановимся сначала на тех местах, которые являются наиболее “острыми”, краеугольными камнями обоих взглядов.

Епископ Игнатий в “Слове о смерти” приводит следующие слова святого Макария Великого: “Как ангелы имеют образ и зрак (вид), и как внешний человек имеет образ, так и внутренний имеет образ, подобный ангелу, и зрак, подобный внешнему человеку…” [13]. Приводится в некотором перифразе и иное место: “Всякая тварь — и ангел, и душа, и демон по собственной природе своей есть тело; потому что, хотя и утончены они, однако ж в существе своем, по отличительным своим чертам и по образу, соответственно утонченности своего естества, суть тела тонкие, тогда как это наше тело в существе своем дебело. Так и душа, будучи утонченною, облеклась оком, которым смотрит, и ухом, которым слышит, а подобно сему языком, которым говорит, и рукою; и одним словом, всем телом и членами его облекшись, душа срастворяется с телом, вследствие чего и совершаются все жизненные отправления…” [14].

Несколько перефразируя эти места, епископ Игнатий пишет в том же “Слове о смерти”: “Грубое человеческое тело служит одеждою для тонкого тела – души. На глаза, уши, руки, ноги, принадлежащие душе, надеты подобные члены тела…” И затем епископ Игнатий приводит свою собственную мысль: “Когда душа разлучается с телом посредством смерти, она совлекается его как бы одежды…” [15].

Епископ Игнатий ссылается также на следующие слова Святителя Иоанна Дамаскина: “Ангел есть существо бестелесное… Бестелесным же и невещественным называется ангел по сравнению с нами. Ибо все, в сравнении с Богом, единым несравнимым, оказывается грубым и вещественным. Одно только Божество в строгом смысле невещественно и бестелесно…” [16].

Епископ Игнатий прибавляет при этом: “По естеству,— говорит тот же Святой,— бестелесен только Бог; ангелы же, демоны и души бестелесны по благодати и в сравнении с грубым веществом”. (Там же, глава 12; О человеке…) [17].

Разбор свидетельств святоотеческих писаний удобнее будет начать с Святителя Иоанна Дамаскина, а затем уже разбирать учение преподобного Макария Великого и потом — остальных святых Отцов Церкви. И епископ Феофан в своем полемическом труде “Душа и ангел не тело, а дух” пишет таким образом: “Из всех отеческих свидетельств, которыми хочет оградиться, новое учение только свидетельство святителя Иоанна Дамаскина и Макария Великого и может оно хоть как – нибудь тянуть на свою руку. Свидетельства других святых Отцов, приводимые им, говорят совсем не то, чего хочет оно…” [18].

Учение святителя Иоанна Дамаскина о душах и ангелах (в интересующем нас объеме) находится преимущественно в главах III и XII второй его книги и в XII главе первой книги Точного изложения православной веры. В начале III главы второй книги святитель Иоанн Дамаскин говорит: “Сам Он — Создатель и Творец ангелов, приведший их в бытие из не сущего, по образу Своему сотворивший их, естество бестелесное, как бы дух некий и огнь невещественный, как говорит божественный Давид: “Творяй ангелы Своя духи и слуги Своя огнь палящ…” “Итак, ангел есть сущность мысленная, всегда движущаяся, обладающая свободною волею (самовластная), бестелесная, служащая Богу, по благодати получившая в свою природу бессмертие, каковой сущности вид и предел знает только один Творец. Бестелесною же и невещественною она называется по сравнению с нами; ибо все, сопоставляемое с Богом, единым несравненным, оказывается и грубым и вещественным, потому что одно только Божество действительно невещественно и бестелесно “…Ангелы — светы вторые, мысленные (мыслимые, постигаемые только умом), имеющие просвещение от первого и безначального Света; не нуждающиеся в языке и слухе, но без произносимого (языком) слова передающие друг другу свои мысли и желания…”. “Как умы, они пребывают в мысленных местах, не будучи описуемы подобно телам, ибо по естеству своему, они не имеют вида (образа) подобно телам, не имеют и трех измерений, но мысленно бывают присущи и действуют там, где им повелено, и не могут в одно и то же время быть и действовать и здесь и там…” (До сих пор из главы III второй книги)… “…Итак, душа есть сущность живая, простая и бестелесная, по своей природе невидимая для телесных глаз, бессмертная, одаренная и разумом, и умом, не имеющая формы, пользующаяся снабженным органами телом…”. “Бестелесное же и невидимое и бесформенное понимаем двояким образом. Одно — бестелесно по сущности, а другое — по благодати; и одно — по природе, другое — по сравнению с грубостью вещества. В отношении к Богу — по природе, в отношении же к ангелам, демонам и душам — по благодати и сообразно с грубостью материи…” (До сих пор из главы XII второй книги). “…Есть же и мысленное место, где (мысленно) созерцается и где находится мысленная и бестелесная природа, где она присуща и действует и не телесным образом объемлется, но мысленно. Ибо она не имеет (внешнего) вида, чтобы быть объятою телесно…” (До сих пор из XIII главы первой книги) [19].

Имея перед глазами контекст тех мыслей святителя Иоанна Дамаскина, на основании которых епископ Игнатий развивал свое своеобразное учение, можно видеть, что святой Отец совершенно не предполагал сказать и действительно не говорил того, что “прочел” епископ Игнатий. На основании предложенных мест из “Точного изложения веры” можно понять следующую мысль святителя Иоанна Дамаскина:

Всемогущий Бог, обладающий невещественной природой, создал по Своему образу, то есть невещественными, и сотворенных Им духов. Самую сущность духа нельзя ни видеть, ни чувствовать. Ее можно только мыслить. Как же мыслить? Как некий дух, как невещественный огонь, как сущность приснодвижущуюся, причем двигающуюся по своей свободной воле, но с целью служения Творцу. По благодати Божией дух становится бессмертным. Дух не нуждается ни в слухе, ни в языке, он не имеет трех измерений, пребывает в особом “мыслимом” месте, не имеет никакого вида, никакой формы, никакого предела. Правда, если сравнить сотворенный дух с Духом Божиим, то между ними является неизмеримая пропасть: даже самый совершенный из сотворенных духов весьма далек от совершенств Духа Божия, а поэтому о сотворенном духе можно говорить почти как о недуховном, почти как о вещественной сущности. И все – таки дух, по благодати Божией, бесплотен и невещественен. Как это понять? Вид и предел этой сущности знает лишь один Творец, Который один лишь подлинно бестелесен и невещественен. Человеку такое знание не дано. Разновидность духа — душа человеческая — в земных условиях пользуется вещественным телом, снабженным специальными органами восприятия.

Примечания:

1. Там же. – С.595.
2. Еп. Феофан. Душа и ангел — не тело, а дух. – М., 1913. – С.120.
3. Там же. – С.121.
4. Там же. – С.122.
5. Слово о смерти // Соч. еп. Игнатия (Брянчанинова). – СПб., 1865. – Т.II. – С.593.
6. Еп. Феофан. Душа и ангел — не тело, а дух. – М., 1913. – С.127.
7. Там же. – С.129.
8. Слово о смерти // Соч. еп. Игнатия (Брянчанинова). – СПб., 1865. – Т.II. – С.595.
9. Матвеевский П. Поучения Игнатия, епископа бывшего Кавказского и Черноморского // Странник. – 1863. – Сент. – С.30.
10. Деяния Вселенских Соборов. – Казань, 1873. – Т.VII. – С.347.
11. Православное исповедание Кафолической и Апостольской Церкви Восточной. – СПб., 1842. – С.15. – Вопрос 18.
12. Там же. – С.26. – Вопрос 28.
13. Беседы и слова преп. Макария Великого: Беседа 7. – Тр.-Сергиева Лавра, 1904. – С.67.
14. Там же. Беседа 4. – С.28.
15. Сочинения еп. Игнатия (Брянчанинова). – СПб., 1865. – Т.II. – С.591.
16. Св. И. Дамаскин. Точное изложение православной веры. Кн.2. Гл.3.
17. Сочинения еп. Игнатия (Брянчанинова). – СПб., 1865. – Т.II. – С.594.
18.  Еп. Феофан. Душа и ангел — не тело, а дух. – М., 1913. – С.21.
19. Перевод архимандрита Пимена из Патрологии Миня. Patrologiae cursus complectus. Series graeca. Accurante J.-P. Migne. Tomus XCIV. 1860. S. Joannes Damascenus.

[Назад] [Далее]

Источник: Православие и современность. Электронная библиотека

Часть 1 | Часть 3

А. И. Сидоров

“Пастырь” Ерма

Из “Курса патрологии”

Судьба и характер памятника

Это произведение по своему характеру и стилю является одним из самых сложных среди творений мужей апостольских. Судьба его достаточно интересна: Климент Александрийский обильно цитирует данное сочинение, считая автора современником св. Климента Римского. Ориген также высоко ценит “Пастыря”, полагая, что произведение принадлежит перу того Ерма, о котором Апостол Павел упоминает в Рим. 16, 14. Более того, Ориген относит памятник к каноническим книгам Нового Завета, хотя и оговаривается, что подобный взгляд на “Пастыря” не разделяется многими церквами. Находки фрагментов сочинения в египетских папирусах опять же свидетельствуют о его достаточно широком распространении среди древних христиан. Однако подобная популярность “Пастыря” была сравнительно недолгой: уже в IV в. блаж. Иероним свидетельствует, что в его время сочинение среди латинских христиан было малоизвестным (inter Latinos репе ignotus est). Примерно в то же время сочинение постепенно выходит из круга чтения и восточных христиан, разделяя во многом судьбу “Дидахе”.

До нас оно дошло в трех рукописях: одна из них (“Мичиганский корпус”), написанная на папирусе, содержит середину произведения и датируется второй половиной III в.; другая – уже упоминавшийся “Синайский кодекс” IV в. (в нем содержится первая треть произведения); наконец, “Афинский кодекс” XV в., в котором сочинение сохранилось почти целиком. Имеются также два латинских перевода (оба достаточно древних: один примерно II-III вв., а другой – IV-V вв.). Помимо этого, существует еще эфиопский перевод (с лакунами) и много коптских фрагментов.

По объему “Пастырь” – самое обширное произведение среди творений мужей апостольских. По композиции это сочинение, в настоящем своем виде, состоит из трех основных частей и включает пять “Видений”, двенадцать “Заповедей” и десять “Подобий”. Судя по всему, оно писалось на протяжении длительного времени и имело несколько авторских редакций (по крайней мере, две). Свое название произведение получило потому, что в основной части (с пятого “Видения”) оно представляет собой запись откровений, данных Ерму Ангелом, предстающим в виде Пастыря (Пастуха). До этого аналогичные откровения даются ему “Старицей”, олицетворяющей собой Церковь. Почти все исследователи единодушно признают, что местом написания произведения был Рим. Относительно дати­ровки его существуют небольшие расхождения: одни ученые относят создание сочинения к самому началу II в., другие – ближе к середине этого века. Решающим обстоятельством в определе­нии даты является сообщение известного “Канона Муратория” (самый конец II в.), гласящее, что “в недавнее время, в городе Риме, Ерм написал “Пастыря”, когда его брат, епископ Пий, восседал на Римской кафедре”. При этом в “Каноне Мурато­рия” содержится предупреждение, чтобы это произведение, в силу его недавнего происхождения, читалось только частным об­разом, а не в храмах народу. Исходя из данного сообщения, можно предполагать, что “Пастырь” завершен примерно в 140-150 гг., хотя начало написания сочинения приходится на более ранний период.

О личности автора можно почерпнуть сведения только в са­мом произведении, где рассеяны некоторые автобиографические детали. Судя по ним, Ерм, скорее всего, был иудеем по происхождению; проданный в рабство некой особе по имени Рода, позже был отпущен на свободу; занявшись торговлей, он нажил (видимо, не совсем праведным путем) большое состояние, одна­ко затем потерял его. Из всего состояния остался небольшой участок земли близ Кум, обрабатывая который Ерм добывал пропитание себе и своей семье. Что касается семьи, то Ерм гово­рит, что его жена отличалась сварливым характером и страдала своего рода “недержанием языка”, а дети во время гонений от­реклись от Христа, предали родителей и стали вести беспутную жизнь. Таковы основные черты биографии автора, но некоторые из патрологов сомневаются в достоверности этих автобиографических данных, указывая на кое-какие несоответствия в деталях. Впрочем, решить однозначно вопрос о том, действительно ли Ерм повествует о своей реальной жизни или его повествование является литературной фикцией, вряд ли представляется воз­можным. Несомненно только одно – автор явно принадлежал к раннехристианским “пророкам” и сам себя рассматривал в каче­стве исполняющего подобное церковное служение. Именно это служение позволило Ерму обличать пороки членов Церкви, по­скольку, по словам архимандрита Киприана, “во время написания этого произведения нравы христианского общества значительно ослабели, а именно, как это явствует из XI заповеди, клир увлекся соблазнами мира; пресвитеры спорили между собой о первенстве; диаконы расхищали достояние вдов и сирот; проро­ки гордились и искали первенства, жили среди роскоши, торго­вали своим пророческим даром, предсказывали за деньги; по­явилось социальное неравенство, богатство, с одной стороны, и крайняя бедность, с другой стороны. Наблюдались случаи отречения от Христа и Евангелия; усомнились в скором пришествии Господа”. Пророческое служение Ерма также отразилось в характере и стиле произведения, которому присущи сугубая образ­ность и символичность мышления и языка. По такому своему характеру “Пастыря” можно отнести к очень редкому жанру “Апокалипсисов”. Насыщенная символичность и образность сочинения, а также отсутствие у автора строгой культуры мышления и четкой логики весьма затрудняют реконструкцию его миросозерцания. Такую реконструкцию можно произвести лишь с большой долей условности.

Учение автора “Пастыря”

Стержнем, вокруг которого концентрируется вся образная символика мышления автора “Пастыря”, является проблема христианской нравственности, а в ней важнейшее внимание уделяется вопросу покаяния. Догматические воззрения Ерма предстают в качестве достаточно “периферийного феномена” с очень смутными очертаниями. Это проявляется прежде всего в учении Ерма о Боге. Одной из примечательных черт учения является та, что понятие “Отец” очень редко (всего четыре раза) прилагается к Богу; Ерм предпочитает называть Его “Господом” (Κύριος), т. е. тем термином, который уже в раннехристианской письменности употреблялся преимущественно по отношению ко Христу, а не к первому Лицу Святой Троицы. В “Пастыре” Бог предстает не столько как “Отец” христиан, сколько как “Господин” их; соответственно и христиане суть не столько “чада Божии”, сколько “рабы (δούλοι) Божии”. Впрочем, для автора Бог есть и Творец мира и “Владыка” (δεσπότης) всякой твари, а не только людей. Об этом свидетельствует, например, такое высказывание: “Вот Бог Сил (Пс. 58, 6), Который Своей незримой Силой, Своим мощным и великим Разумением (κραταιά και τη μεγάλη συνέσει) сотворил мир и славным Своим Советом (βουλή) облек благовидностью тварь Свою, а сильным Словом (ρήματι) Своим утвердил небо и основал землю на водах; Своей же Премудростью и Промыслом (σοφία και πρόνοια) создал святую Церковь Свою, Которую и благословил” (Вид. I, 3, 3).

Триадология и Христология “Пастыря” носят чрезвычайно запутанный и двусмысленный характер. Имени Иисуса Христа автор не упоминает, также как не употребляет понятие “Логос”, предпочитая говорить о “Спасителе” и “Сыне Божием”. Второе и третье Лица Святой Троицы у него часто сливаются до неразличимости. Например, он говорит, что “Сын есть Дух Святой” (Под. V, 5, 2; Под. IX, 1, 1), хотя эту фразу можно понимать и в том смысле, что “Дух Святой” здесь обозначает Божество Сына. Образцом подобной двусмысленности может служить, например, следующее место сочинения: “Предсуществующий (το προόν) Святой Дух создавший всякую тварь Бог поселил в плоть, которую Он избрал (ήβούλετο – “пожелал”). И эта плоть, в которую вселился Святой Дух, хорошо послужила Ему, ходя в чистоте и святости и ничем не осквернив Дух. А поскольку она жила прекрасно и непорочно, подвизаясь вместе с Духом и содействуя Ему во всяком деле, а также поступая достойно (ισχυρώς – “сильно”) и мужественно, то Бог избрал ее в общение (εϊλατο κοινωνόν) со Святым Духом. Ибо житие (ή πορεία) плоти сей угодило Богу, потому что она не осквернилась на земле, имея в себе Святой Дух. И Бог держал совет с Сыном и со славными Ангелами, [и совет сей решил,] чтобы эта плоть, непорочно послужившая Духу, обрела место упокоения и не лишилась награды за свое служение” (Под. V, 5-7). Если перевести данное рассуждение автора “Пастыря” в плоскость чисто логического мышления, то из него вытекает, что Воплощение было актом третьего Лица Троицы, а Бог Отец в Свой “Совет” допускает, наряду с Сыном, и Ангелов, как бы уравнивая последних с Сыном. Однако подобное перенесение в плоскость чистой логики вряд ли допустимо, ибо миросозерцание автора определяется иными законами образного и символического мышления. Именно поэтому двусмысленности триадологии автора “Пастыря” не вызывали нареканий со стороны близких к нему по времени церковных писателей (Климента Александрийского, Оригена и др.), которые живо чувствовали специфику подобного мышления, используя данное сочинение преимущественно в перспективе учения о нравственности.

Второй существенный момент мировоззрения автора связан с экклесиологией. Учение о Церкви рассматривается Ермом в двух аспектах: метафизически-трансцендентном и эсхатологическом. Первый связан с образом ее как “Старицы”; и когда Ерм вопрошает Ангела о том, почему она “стара”, то тот отвечает: “Потому что она сотворена прежде всех [других тварей] (πάντων πρώτη έκτίσθη)”. Более того, по словам автора “Пастыря”, именно ради Церкви и “образован мир” (о κόσμος κατηρτίσθη, Вид. II, 4, 1).Это учение о предсуществующей Церкви явно сближает “Пастыря” Ерма со “Вторым посланием Климента”, хотя между двумя произведениями имеются и некоторые различия (например, в “Пастыре” нет идеи “сизигии” Христа и Церкви, а у автора “Второго послания” отсутствует мысль, что мир сотворен для Церкви). Второй аспект экклесиологии автора “Пастыря” связан с образом Церкви как строящейся башни: данный аспект раскрывается преимущественно в третьем “Видении” и девятом “Подобии”. В первом из этих пассажей Церковь-башня строится на “водах”, а вода символизирует крещение, ибо, как говорится здесь, “жизнь ваша спасена и будет спасена (έσώθη και σωθήσεται) через воду” (Вид. III, 3, 5). Она строится “юношами”, т. е. “святыми Ангелами Божиими, которые сотворены первыми” (Вид. III, 4, 1), и для постройки используются различные камни. Наилучшие из них – “Апостолы, епископы, учители и диаконы, которые ходили во святости Божией”, но среди камней немало и негодных для постройки башни – они суть закоренелые грешники и вероотступники (Вид. III, 5-7). Впрочем, даже эти негодные камни оставляются вблизи башни. Согласно архимандриту Сильвестру, в образе башни у Ерма подразумевается и идея единства Церкви, и идея святости ее: “Башня строится для того, чтобы в ней могли найти для себя лучшее и высшее назначение все те камни, которые способны к такому назначению, но не получают его, существуя вне башни без надлежащего употребления. Поэтому-то башня, принимая в себя все годные для постройки камни, несмотря на небольшие недостатки некоторых из них, которые здесь постепенно исправляются, дожидается, пока сделаются при помощи обработки годными для постройки и те камни, которые по причине больших недостатков остаются вблизи здания и после этого войдут в самое здание. Это значит то, что цель, для которой существует Церковь на земле, есть духовно-нравственное преуспеяние и святость, чего достигают, по мере возможности, верующие, входя во внутреннее единение с Церковью и пользуясь ее освящающими средствами”.

Во втором отрывке символика автора значительно усложняется. Не останавливаясь на всех многочисленных нюансах данной символики, можно отметить только, что Церковь-башня на этот раз строится на огромном белом и древнем камне, имеющем высеченную в нем дверь. Камень сей есть Сын Божий, рожденный прежде (προγενέστερος έστιν) всякой твари, поскольку Он присутствовал на Совете Отца Своего, созывавшемся относительно создания мира. А “дверь” – “новая”, потому что Сын явился в последние дни и сделался “новой дверью” (καινή έγένετο ή πύλη) для того, чтобы желающие спастись через нее вошли в Царство Божие. В данном отрывке появляется еще одна тема, которую условно можно назвать “богословием имени”. В частности, здесь говорится, что только принявшие “святое имя” Сына Божиего могут войти в Царство Божие (Под. IX, 12, 1-5). Эта тема получает дальнейшее развитие чуть ниже: имя Сына Божиего называется “великим”, “безграничным” (или “непостижимым” – άχώρητον; можно перевести и как “то, которое нельзя вместить”), и оно “держит весь мир” (τον κόσμον όλον βαστάζει). Β мироощущении автора это “имя” практически отождествляется с “Именуемым”, ибо тут же говорится, что “все творение держится Сыном Божиим”. Но особенно Сын “держит” Церковь, т. е. тех, которые “от всего сердца носят имя Его” (Под. IX, 14, 5-6).

Если попытаться кратко обобщить экклесиологию Ерма, то можно сказать, что второй аспект ее представляет Церковь в, так сказать, “динамическом аспекте”, т. е. в перспективе “воз­растания от земли к небу”. Другими словами, она является не только предсуществующей метафизической реальностью, но и реальностью эсхатологической, которая осуществится в полноте лишь в Царстве будущего века, а здесь на земле осуществляется лишь частично. Можно предполагать и связь обоих аспектов: Церковь предсуществующую следует, вероятно, мыслить как некий “Домостроительный план” спасения людей; она есть как бы “чертеж будущего здания”, который Бог – Зодчий нашего спасения – “набрасывает” перед началом Своего творения мира. Само же “здание” реализуется в полной своей мере в “эсха­тологической Церкви”, являющейся венцом творения. Наконец, в произведении намечается и несомненная связь экклесиологии и Христологии, поскольку Сын Божий есть Камень, заложенный в основание здания Церкви. Поэтому экклесиология, Христология и сотериология в “Пастыре” Ерма тесно увязываются друг с другом.

Данная связь этих граней богословия автора ярко проявляется в понимании им таинства крещения. Помимо уже указанного образа “возведения башни на водах”, еще одно место произведения достаточно подробно трактует это таинство (Под. IX, 16). Здесь говорится, что необходимо “выйти из воды” (букв, “взойти вверх через воду” – δι’ύδατος άναβήναι), чтобы оживотвориться”. Поэтому крещение является необходимым условием спасения: “Ибо человек до принятия имени Сына Божия мертв, но когда он принимает печать (την σφραγίδα), то тогда отлагает мертвость и воспринимает жизнь. А печать есть вода: в нее сходят мертвыми, выходят же живыми”. В связи с таинством крещения Ерм рассматривает и проблему покаяния, занимающую одно из центральных мест в его сочинении. Судя по всему, в кругах, близких к автору, наметилось разномыслие среди христиан на сей счет. В произведении говорится, что “от некоторых учителей” (παρά τινών διδασκάλων) Ерм слышал, будто “нет другого покаяния (έτερα μετάνοιαν), кроме того, которое происходит, когда мы сходим в воду и получаем отпущение прежних прегрешений наших”. Другими словами, среди современных Ерму христиан наметилась “партия ригористов”, утверждающих, что есть только одно и единственное покаяние перед таинством крещения. После него христианин обязан не грешить, ибо другого покаяния для него нет и быть не может. Сам Ерм, решая данную проблему, пытается найти несколько иной ответ на нее. С одной стороны, он как бы соглашается с ригористами и говорит: “Получившему отпущение [прошлых] прегрешений уже нельзя грешить, но должно жить в чистоте (εν άγνεια κατοικείν)”. Однако далее Ерм в значительной степени нейтрализует ригористическую точку зрения, как бы переводя ее в плоскость нереального идеала: для “уверовавших ныне” (подразумеваются, скорее всего, “оглашенные”) и для тех, кто еще уверует, покаяния нет, ибо им еще предстоит крещение (“отпущение прегрешений”). Но для “призванных прежде сих дней Господь положил покаяние, ибо Он, будучи Сердцеведцем и Провидцем, знал немощь людей и лукавую изворотливость (πολυπλοκιαν) диавола, а также ведал, что он будет творить зло рабам Божиим и вредить им. Поэтому Многомилостивый сжалился над Своим творением и установил сие покаяние”. Впрочем. Ерм уточняет: “Если кто после этого великого и святого призвания (την κλησιν – то есть крещения), будучи искушен диаволом, согрешил, то он имеет одно покаяние (μίαν μετάνοιαν); но если он будет постоянно грешить и каяться, то бесполезно для такого человека покаяние и жизнь его будет трудной” (Зап. IV, 3, 1-6). Таким образом, мысль автора “Пастыря” достаточно прозрачна: он мягко, но решительно, отстраняется от точки зрения ригористов : покаяние после крещения для него, безусловно, играет важнейшую роль в жизни христианина. Однако столь же решительно Ерм отстраняет и противоположную крайность – частое и бесплодное покаяние является мощной преградой на пути духовного преуспеяния и делает жизнь христианина “затруднительной” (δυσκόλως… ζήσεται).

Что же касается нравственного богословия, содержащегося в “Пастыре”, то здесь прежде всего привлекает внимание учение о “двух ангелах”, пребывающих с каждым человеком. Один из них – “Ангел правды” (της δικαοσύνης), а другой – “ангел лукавства” (της πονηρίας). Первый Ангел – “нежный (τρυφερός), стыдливый, кроткий и тихий (ήσύχιος)”; когда он входит в сердце человека, то сразу же начинает беседовать с ним о правде, чистоте, святости, умеренности (περί αυτάρκειας) и о всяком праведном деянии, а также о всякой славной добродетели. Второй же ангел, наоборот, есть скорый на гнев (όξύχολός έστι), жестокий (πικρός – “тяжелый, тяжкий”) и неразумный; все деяния его лукавы и направлены на то, чтобы развращать рабов Божиих. Именно по деяниям своим и узнаются оба ангела: когда в человеке начинают преобладать лукавые помыслы и страсти, то это значит, что он находится под воздействием “ангела лукавства”; наоборот, когда мысли и поступки человека мирны, благочестивы и добры, то это свидетельствует о действии на него “Ангела правды” (Зап. VI, 2). И вообще, согласно Ерму, человек подобен сосуду, в котором могут обитать и лукавые духи (тождественные страстям), и Святой Дух. Однако когда этот сосуд становится обиталищем лукавых духов, тогда Святой Дух оттуда “выселяется”, ибо “сосуд не вмещает” (ου χωρεί το αγγος) и то и другое, поскольку сразу же “переполняется”. Ведь Святой Дух, как “Дух нежный”, не может жить вместе с лукавым духом, а поэтому Он удаляется, и человек становится преисполненным лукавыми духами, делается духовно слепым и далеким от всякой “благой мысли” (Зап. V, 2, 5-7).

Подобное учение о “двух ангелах” (или двух противоположных “духах”), согласно автору “Пастыря”, отнюдь не означает, что человек есть пассивная “игрушка” в руках их. Какой из “духов” вселится в человека – зависит от него самого. Более того, в задачу человека, собственно говоря, входит одно: удержать в себе “Дух Господень”. Об этом в “Пастыре” говорится следующим образом: должно любить Истину, “чтобы Дух, который Бог поселил в этой плоти, обрелся истинным пред всеми людьми и чтобы прославлялся Господь, поселившийся в тебе, потому что Господь – истинен во всяком слове и нет никакой лжи у Него”. Ведь христианин получает от Господа “Дух неложный” (πνεύμα αψευστον), и, если он возвращает Дух “ложным”, то делается “грабителем” и оскверняет заповедь, данную ему (Зап. III, 1-2). Этим и определяется вся нравственная жизнь христианина, которая должна направляться по заповедям Господним. Из них наипервейшая – хранение веры в Бога, ибо кто бережет ее, тот отвергает от себя “всякое лукавство” и облачается во “всякую добродетель”. Вместе с верой в Бога к главным христианским добродетелям причисляются еще страх Божий и воздержание (Зап. II). Страх Божий есть необходимое условие спасения: он удерживает от совершения дурных дел и побуждает творить благие деяния. Кроме того, страх Божий изгоняет иного рода страх – страх перед диаволом, хотя, в то же время, Ерм подчеркивает, что “дел диавола” следует опасаться (Зап. VII). Воздержание же понимается в “Пастыре” прежде всего как воздержание от дурных дел: прелюбодеяния, пьянства, лицемерия и др. Если рассматривать нравственное учение, содержащееся в произведении, то можно констатировать, что оно выдержано в классических тонах христианской этики. Пожалуй, специфической особенностью “Пастыря” в этом плане является то, что в последующей западной традиции получило наименование “сверхдолжных дел” (opera superogatoria). Об этом в сочинении говорится так: “Если ты сделаешь что-либо доброе помимо заповеди Божией (έκτος της εντολής του θεού), то стяжаешь себе более обильную славу (δόξαν περισσοτέραν) и будешь более славным перед Богом, чем был раньше” (Под. V, 3, 3). Впрочем, данный нюанс нравственного учения “Пастыря” – периферийное явление в общем “космосе” миросозерцания автора, которое не играет существенной роли.

Оценивая произведение в целом, следует сказать, что “Пас­тырь” Ерма, конечно, не принадлежит к самым драгоценным жемчужинам святоотеческой письменности. По словам Н.И. Са­гарды, “произведение всем своим характером говорит, что автор его не был блестящим талантом и не получил достаточного образования: он пишет растянуто, монотонно и безыскусственно, и только некоторые места отличаются яркостью красок, а в наставлениях и увещаниях он обнаруживает захватывающую силу”. Значение “Пастыря” в истории христианской письмен­ности и в богословии определяется преимущественно “сугубо нравственным” настроем его, который и привлекал последующих христианских писателей, включивших ряд мыслей автора “Пас­тыря” в общую систему церковного вероучения, отложив слу­чайное и несущественное в пророчествах Ерма.

Подводя итоги рассмотрению творений мужей апостольских, можно сказать, что существенной чертой всех их является об­разность и конкретность мысли и языка. Богословие их есть богословие живое, насквозь пронизанное непосредственностью духовного опыта. Поэтому, по характеристике Д. В. Гусева, произведения этих мужей “носят на себе, все без исключения, главным образом практический характер, характер простых нравственных увещаний, обращенных к разным христианским общинам – или с целью водворения в них церковного единства и определенной церковной организации, или же с целью сохра­нения в них Христова и апостольского учения в его чистом, первоначальном виде”. В силу этого понятийная обработка категорий богословского мышления здесь почти отсутствует, но в данном случае необходимо вспомнить одно верное наблюдение М. Скабаллановича, заметившего, что Церковь “с некоторою неохотою согласилась на формулирование своего учения в сим­волах, на которые по справедливости можно смотреть как на первые опыты систематического и отвлеченного богословствования. Заключив здесь учение свое в более или менее строго опре­деленные и отвлеченные логические понятия, Церковь постоянно напоминала, что этими понятиями не покрывается сполна ее учение, что в нем есть остаток, не уложившийся в них, что в самых символах веры скрыт более глубокий смысл, чем какой дается прямым значением их слов. На это указывал уже и самый термин “символ””. Данный символический характер древнецерковного богословия отчетливо проявляется в творениях мужей апостольских.

Источник: www.klikovo.ru

Архиепископ Василий (Кривошеин)

Ангелы и бесы в духовной жизни по учению восточных отцов

Оглавление

III. “Духовные беседы”

Я перехожу теперь к другому, исключительно важному памятнику древней духовности, – “Духовным Беседам”, традиционно приписываемым пр. Макарию Египетскому [1]. Некоторые современные ученые оспаривают подлинность авторства пр. Макария. Они, может быть, правы в этом частном пункте. Но они, несомненно, ошибаются, когда отрицают церковный и православный характер “Духовных Бесед” и стремятся открыть в них осужденное духовное учение “мессалиан” (известная духовная ересь четвертого-восьмого веков) [2]. Православный характер “Духовных Бесед” не может быть отрицаем ни одним объективным исследователем; в них могут встречаться некоторые богословские неточности, так как они были написаны до окончательной формулировки Церковью своего учения, но они, несомненно, представляют собою древнее церковное направление духовной жизни и выражают подлинный и глубоко христианский религиозный опыт. Менее теоретического характера, чем писания Евагрия, они превосходят их живостью религиозного чувства, более внутренним отношением ко Христу и большим пониманием человеческой природы, и основанным на опыте знанием действия благодати и бесовской деятельности.

Я начну с последнего пункта. Преподобный Макарий [3] ярко изображает порабощение человеческой природы сатаной после падения Адама. “Царство тьмы, лукавый властелин, – говорит он, – пленив человека от начала, так обложил и одел душу властью тьмы, как (одеждою) одевают человека” [4]. Пр. Макарий часто пользуется образом ночного ветра в своих описаниях действия темных сил. “Как в мрачной и черной ночи дует какой-то дикий ветер и движет, и исследует, и потрясает все растения и посевы, так и человек, подпав под власть ночи диавольской тьмы и находясь в ночи и во тьме, колеблется страшным дующим ветром греха и потрясается им, и движется” [5]. Или: “Как достаточно одного ветра, чтобы колебать и трясти все растения и злаки, или как одна ночная тьма распространяется по всей вселенной, так начальник зла, будучи какой-то умственной тьмой зла и смерти и являясь каким-то скрытым и диким ветром, приводит в волнение весь род человеческий на земле и водит его кругом неустойчивыми мыслями, прельщая сердца людей мирскими желаниями, и наполняет всякую душу тьмою неведения, ослепления и забвения” [6]. Пр. Макарий говорит также о “тьме страстей, посредством которых душа подвергается действию (бесов)” [7], и, обобщая все это, о “закваске зла, которая есть грех” и которая “незаметно вошла в человека после падения, будучи какой-то умственной и духовной силой сатаны” [8]. И он прибавляет другие поразительные образы этого порабощения грешного человека силами тьмы. “Твое сердце есть гробница и гроб. Ибо когда начальник зла и его ангелы делают там себе жилище и когда они ходят там и выходят оттуда, когда в уме твоем и в мыслях твоих свободно ходят силы сатаны, разве ты не ад и не гроб и не надгробный памятник и не мертв Богу?” [9] Сатана изображается даже пр. Макарием как некоего рода змей, вползающий в нашу душу: “Страшный змей греха находится вместе с душою, возбуждая ее и побуждая на грех. И если она согласится с ним, то бестелесная душа общается с бестелесным злом духа, то есть дух общается с духом, и согласующийся со злою мыслию и принимающий ее – прелюбодействует в своем сердце” [10].

Все эти образы не должны быть, однако, понимаемы в том смысле, будто бы какое-то непобедимое могущество приписывалось силам тьмы. Такого рода представления, как и вообще манихейский дуализм в его разных проявлениях, совершенно чужды духовному учению пр. Макария. В согласии со всем святоотеческим преданием он отрицает субстанциальность зла. “Те, которые говорят, что зло является чем-то существующим в себе (enypostaton), ничего не знают. Для Бога нет никакого существующего в себе зла, но в нас оно действует со всею силою и ощутительно, подсказывая нам все грязные желания” [11]. “Для нас, однако, – пишет от в другом месте, – зло существует, как способное действовать в сердце и внушать дурные и грязные мысли и как не позволяющее чисто молиться, но порабощающее ум этому миру” [12]. Тем не менее от нашей воли зависит, принять или отвергнуть эти внушения зла. “Человеческий ум, когда он ищет Божественной помощи, не слабее сатаны, так что их борьба не является неравной” [13]. И даже когда душа смешивается с сатаной в большом грехе, она не утрачивает своей личности. “Зло, – говорит пр. Макарий, – не смешалось с нами так, каким образом происходит смешение вина с водою, но как на одном поле пшеница находится сама по себе и плевелы сами по себе” [14]. Господство зла не постоянно: “Душа, когда смущается, смешивается со злом… Однако в другое время душа находится сама по себе как особая сущность, кающаяся о том, что она совершила, и плачет и молится, и вспоминает Бога. Если бы душа была всегда погруженной во зло, как могла бы она это делать?” [15]

Поэтому всякий христианин должен бороться против сатаны. Он имеет свободу так поступать, хотя окончательная победа приходит только от Бога. И, прежде всего, мы должны понять, что должны бороться не только против наших естественных склонностей, но и против действительных бесовских сил. “Пришедший грех, – объясняет пр. Макарий, – будучи некоею сатанинской умственной силой и сущностью, посеял все зло. Ибо он действует скрытно во внутреннем человеке и в уме, и борется с мыслями. А люди не знают, что они так поступают, будучи гонимы некоей чужой силой, но думают, что все это естественно, и что они это делают от своего умственного состояния. Но те, которые имеют мир Христов в своем уме и Его просвещение, знают, откуда это возбуждается в движение” [16]. Мы должны с величайшей решительностью начать борьбу с сатаной в нашем сердце: “Самое решительное оружие борца и подвижника – это войти в сердце и вести там войну против сатаны, и возненавидеть себя, и отречься от своей души, и разгневаться на нее и порицать ее, противостать сосуществующим с ней желаниям и противоборствовать мыслям, и сразиться с собою” [17]. Пр. Макарий, по обыкновению, очень ярко описывает эту борьбу в сердце: “Как люди запрягают лошадей и управляют колесницами, и устремляются один против другого… так и в сердце подвизающихся есть как бы зрелище злых духов, борющихся против души, а Бог и ангелы смотрят на состязание… Ибо ум есть правитель колесницы и он запрягает колесницу души, держа в руках воожи мыслей; и вот она несется против колесницы сатаны, которую и тот запряг против души” [18]. Эта борьба требует непрестанной бдительности и непрекращающегося самоиспытания… “Рассмотрите ваш ум, братья, кого вы являетесь общниками, ангелов или бесов? Кого вы храм? Жилище ли вы Бога или диавола? Ваше сердце каким сокровищем наполнено – благодатью или сатаной? Как дом, наполненный зловонием и навозом, нужно его совершенно очистить и украсить, и наполнить всякого благовония и сокровищ, чтобы Дух Святой пришел бы вместо сатаны и упокоился бы в душах христиан” [19]. Эта борьба со злом не является только лишь нравственной, но настоящим духовным сражением с сатаной. Это не только воздержание от зла, но выкорчевание зла с его корнями. “Воздержание от зла, – говорит пр. Макарий, – не есть еще совершенство. Но если ты вошел в твой лишенный силы ум и убил змея, гнездящегося ниже ума и глубже мыслей, в так называемых кладовых и складах души, убивающего тебя и устроившего себе там гнездо, и выбросил из себя всю нечистоту, которая в тебе (- это совершенство)” [20].

Человек один не в состоянии достичь этого радикального выкорчевания злых сил, которые так глубоко таятся в нашей природе. Только Христос и благодать Святого Духа, посылаемая Христом, дает нам победу. Эта мысль постоянно подчеркивается пр. Макарием в “Духовных Беседах”. Это одна из главных частей его учения. “Мы должны исследовать, – пишет он, – как и посредством чего может быть достигнута чистота сердца”. И отвечает: “Ниоткуда, ни в коем случае, кроме как посредством Распятого за нас. Ибо Он путь, жизнь, истина, дверь, жемчуг, живой и небесный хлеб” [21]. – “Невозможно отделить душу от греха, если Бог не остановит и не прекратит злой ветер, живущий в душе и теле… Ибо хотя человек и хочет возлететь в Божественный воздух и на свободу Святого Духа, но не может, если не получит крылья” [22]. “Душа, – пишет он в другом месте, – погруженная и удушаемая в глубине смертной, мертва по отношению к Богу посреди страшных зверей. И кто может снизойти в эти скрытые места и глубины ада и смерти, кроме как Сам Мастер, соорудивший тело?” [23] Сам Христос посылает Своих святых ангелов и разрушает царство тьмы. “Царь Христос посылает их на отмщение города и связывает насильников, и поселяет там небесное воинство и ополчение святых духов, как в Свое отечество. И отныне солнце сияет в сердце, и лучи его проникают во все члены” [24].

Мы должны твердо верить, что Христос всегда близ нас, готовый помочь нам, если мы только просим о помощи. “Как близко тело к душе, так еще ближе Господь прийти и открыть запертые двери сердца и даровать нам небесное богатство. Ибо Он благ и человеколюбив, и обещания Его не обманчивы, только чтобы мы имели терпение до конца взыскивать Его” [25]. И вместе со Христом приходит благодать Святого Духа и прогоняет всю тьму из души. “Так как человек преступил заповедь, – пишет пр. Макарий, – то диавол покрыл всю душу темным покрывалом. Но вот приходит благодать и снимает все покрытие, так что отныне душа, ставши чистой и восприявши свою собственную природу… всегда чисто чистыми очами видит славу истинного Света и истинное Солнце Правды, воссиявшее в ее сердце” [26].

Два важных момента относительно действия благодати должны быть отмечены в учении пр. Макария. Первый – это то, что благодать может всегда отступить и скрыть свое действие, так что мы вновь бываем подвергаемы нападениям темных сил. Мы иногда ощущаем это как одновременное действие благодати и врага в нашей душе. Мы должны поэтому обладать различением духов для того, чтобы быть в состоянии различать истинное и ложное просвещение. Пр. Макарий настаивает на этом смешанном характере многих духовных состояний. Человек, который еще не достиг совершенства, “еще ведет войну в себе, – говорит он, – в одно время он упокаивается в молитве, а в другое время стоит в скорби и находится в войне… Оба “лица” находятся в изобилии в нем, свет и тьма, упокоение и скорбь” [27]. Существует некоторая постепенность в сообщении благодати, так что наша свободаня воля может быть испытана. “Итак, когда действие Божественной благодати осенит душу в соответствии с мерой веры каждого, …благодать осенила еще только частично. Пусть никто не считает, что он просветился всей душою. Еще много пажити для зла находится внутри него, и человек нуждается еще во многом труде и усилии, согласующимися с данной ему благодатью” [28]. Может даже казаться, что благодать была временно отнята, даже после больших откровений, и предоставила место действию вражеской силы. “Благодать непрестанно с нами и укоренена в нас, – говорит пр. Макарий, – …но она устрояет человека многообразно, как сама хочет, на его пользу. Иногда она более разгорается, и огонь воспламеняется, иногда же она проявляется более мягко и кротко… В другое время сам свет, светящийся в сердце, открывает более внутренний и глубокий и скрытый свет, так что весь человек, поглощенный этой сладостью и созерцанием, уже не владеет собою, но является безумным и варваром по отношению к этому миру из-за все превосходящей любви и сладости, из-за скрытых тайн… но после этого благодать отступает, и пришло покрывало противной силы. Благодать же делается видимой как бы частично” [29].

Различение между действием благодати и действием сатанинским основано главным образом на их последствиях: “Ввиду того, что грех преобразуется в ангела света и становится вполне подобным благодати, – как может человек понять ухищрения диавола? И как он примет и различит действия благодати? Ответ: действиям благодати присуща радость, присуща любовь, присуща истина. Сама истина принуждает человека искать истину. А видам греха свойственно смущение, и в них нет любви и радости Божией” [30]. И он добавляет: “Цикорий подобен салату, но первый из них горький, а другой сладкий” [31]. Тем не менее самый верный признак, отличающий Божественную благодать от какого бы то ни было бесовского действия, состоит в чувстве смирения, производимом ею. “Если кто говорит: “Я богат, довольно, я уже приобрел, больше мне не нужно”, – таковой не христианин, – пишет пр. Макарий, – но сосуд заблуждения и диавола. Ибо наслаждение Божие ненасытимо, и чем более кто вкушает Его и ест, тем более становится голодным. И таковые люди имеют неудержимое горение и любовь к Богу. Чем более они стараются преуспевать и продвигаться вперед, тем более считают они самих себя нищими, как нуждающиеся и ничем не владеющие. Вот что они говорят: “Я недостоин, чтобы это солнце сияло бы надо мною”. Это и есть признак христианства, вот это смирение. А если кто говорит: “Мне довольно, я наполнен”, – таковой обманщик и лжец” [32].

Другой важный пункт, который нужно помнить, – это то, что пока человек живет, он всегда может пасть. Никакое состояние святости, никакое богатство не обеспечивают его от возвращения искушений, страстей и даже греха, если только он становится небрежным, самодовольным или гордым. Даже “бесстрастие”, свобода от страстей может быть снова утрачена нами по нашей вине. В этом одно из основных различий между “Духовными Беседами” и еретическим мессалианским учением, которое утверждало, что в состоянии “бесстрастия” человек уже более не может пасть [33]. У пр. Макария имеется много ярких описаний такого рода падений из благодатного состояния. “Один из братьев, – говорит он, – молившийся вместе с другим, был пленен Божественною силою. Будучи восхищен, он увидел вышний город Иерусалим и светлые образы и бесконечный Свет. И он услышал голос, говорящий: “Это есть место упокоения праведных”. И немного спустя, пришедши в надмение и подумав, что виденное относилось к нему, с ним случилось, что он впал в самые сокровенные и глубочайшие грехи, в бесчисленное множество зол” [34]. Человеческая свобода сохраняется даже в высших состояниях благодати. “Связанный Духом Святым и опьяненный небесными вещами имеет власть обратиться ко злу… даже вкусившие благодати Божией и ставшие причастниками Духа, если они не будут осторожны, потухают и становятся худшими, чем когда они были мирскими” [35].

В другом месте, однако, пр. Макарий как будто бы допускает, что человек, достигший совершенной любви, более не подвержен искушениям. Он говорит: “Если же кто достиг совершенной любви, таковой отныне связан и пленен благодатью” [36] Но он немедленно добавляет, что это совершенно исключительное состояние и что очень легко ошибиться в оценке его достоинства. “Но если кто приблизится совсем близко к мере любви, но не достигнет чтобы быть связанным самой любовью, таковой еще находится под страхом и в войне, и под угрозой падения, и если он не примет мер предосторожности, сатана повергает его на землю” [37]. И пр. Макарий говорит, что он никогда не встречал совершенного человека. “Я еще не видел совершенного человека, христианина и свободного, – говорит он, – но если даже кто и упокоевается в благодати и входит в тайны и откровения, и во многую сладость благодати, однако и грех соприсутствует ему изнутри” [38]. Поэтому, пока мы живы, мы должны быть готовы сражаться против темных сил. “Сатана никогда не успокаивается, чтобы не воевать. Пока кто живет в этом веке и носит плоть, против него ведется война” [39]. Даже “когда вкусит кто благости Господа и насладится плодами Духа, и отнимется от него покрывало тьмы и свет Христов воссияет… в радости несказанной… у него есть еще борьба и страх разбойников и духов злобы, дабы расслабев, он не потерял бы свой труд, пока не удостоится войти в Царствие Небесное” [40].

Мы нуждаемся в хорошем духовном зрении, чтобы видеть весь этот невидимый мир враждебных или дружественных духов, окружающих нас и вмешивающихся в нашу внутреннюю жизнь. Он может быть видим только духовными очами. “Существует земля и отечество сатанинское, где живут и ходят по ней, и отдыхают темные силы и духи злобы. Существует и светлая земля Божества, где ходят и почивают ополчения ангелов и святых духов. Ни темная земля не может быть видима глазами этого тела или быть осязаема, ни светлая земля Божества не осязается или видима бывает плотскими очами, но у духовных лиц она видима оком сердца, как сатанинская темная, так и светлая Божества” [41]. Человек свободен и способен войти в сношения с обоими царствами, царством света и царством тьмы. “Та же самая душа есть общница и сестра бесов или же Бога и ангелов. И если она прелюбодействует с диаволом, она становится негодной Небесному Жениху” [42].

Таково в его главных чертах учение “Духовных Бесед” о роли невидимых сил в духовной жизни. Подводя итоги сказанному, мы можем отметить, что их автор хотя и не умалчивает о действиях ангелов (они посылаются Богом сражаться с бесами, они присутствуют при нашей борьбе, помогают нам, входят в общение с нашей душой и т.д.), все же упоминает о них, так сказать, мимоходом. Пр. Макарий не отличается в этом отношении от своих предшественников, однако он более подробно останавливается на действиях темных сил. Он избегает говорить об их физических действиях или их видимых явлениях и говорит преимущественно о скрытой сатанинской духовной силе, действующей внутри нас, в душе – даже не в уме или сердце, но где-то гораздо глубже, “ниже ума и глубже мыслей”, как он сам говорит, или в нашем подсознании, как мы могли бы, может быть, выразиться на языке современной психологии. Эта сатанинская сила принимает в писаниях пр. Макария поразительный образ духовного змея, “гнездящегося в так называемых кладовых и складах души”. Мы, несомненно, встречаем здесь значительное углубление существовавшего учения, даже по сравнению с Евагрием, который пытался объяснить искушения физическим давлением бесов на мозг. В то же время пр. Макарий обыкновенно связывает и иногда отождествляет сатанинское действие с силой греха или с “ветхим человеком”, который “одел” Адама после падения. Благодать и Христос противопоставлены этой “сатанинской закваске”, действующей в нас. Наше освобождение от темного порабощения мыслится всегда в христологических образах. Христос на Кресте разрушает власть сатаны. Христос нисходит во ад наших душ и освобождает нас от бесовского плена. Христос воздвигает нас к новой жизни и посылает нам Святого Духа. Поэтому наша борьба со злом является для пр. Макария не просто нравственным борением, но имеет как свою основу существование действительного “сатанинского мира тьмы”, воспринимаемого духовными очами, и противоположного ему светлого “мира Божества”.

В учении “Духовных Бесед” есть много антиномий, делающих иногда очень трудным их истинное понимание. Человеческая свобода и власть сатаны; благодать и темные силы, действующие одновременно в душе; наше освобождение Христом и возможность снова пасть; пленение совершенной любовью (не бесстрастием) и непостоянство даже высших состояний святости; все это составляет несомненные данные подлинного и глубокого духовного опыта и проникновенного знания человеческой природы, хотя их богословское выражение не всегда бывает легким. Во всяком случае, “Духовные Беседы” отвергают основные мессалианские ошибки, как существенность зла, личное единение души с сатаной, невозможность падения из состояния “бесстрастия” и т.д [43].. “Духовные Беседы” справедливо могут быть рассматриваемы как величайшее произведение древней восточно-христианской духовной письменности. Они содержат неоценимый материал по духовной борьбе христиан против темных сил.

Примечания:

[Назад] [Далее]

Источник: Православие и современность. Электронная библиотека

Из книги “Пути русского богословия”

Читать далее Протоиерей Георгий Флоровский. Влияние философского кризиса 60-х годов на богословие. Феофан Затворник и Иоанн Кронштадтский

Протоиерей Георгий Флоровский

Corpus Areopagiticum

Из книги “Византийские Отцы V-VIII веков”

Оглавление

I. Характер памятника

Источник: Православие и современность. Электронная библиотека

Митрополит Иларион (Алфеев)

Тварное бытие

Из книги “Жизнь и учение святого Григория Богослова”

Существует онтологическое различие между Богом и тварным бытием: на этом особенно настаивали Отцы IV в. в полемике с арианством [1]. Все тварное, по словам святого Афанасия Александрийского, “никоим образом не подобно своему Творцу по сущности, но находится вне Его” [2]. Григорий Богослов прямо говорит: “Если Бог, то не тварь… Если же тварь, то не Бог, ибо получила начало во времени. А если получила начало, то было, когда ее не было” [3]. По образному сравнению Григория, онтологическая пропасть между Божеством и тварным миром, подобна пропасти, существующей в византийском государстве между господством и рабством. Речь идет не о том социальном различии, которое противоестественно, подчеркивает Григорий, не о том, “что у нас или насилием рассечено, или бедностью разъединено”, но о том, что “разделила природа”, т.е. что онтологически иноприродно – Бог и тварь. В Божестве есть “что-то творческое, начальственное и неподвижное”, а в тварном мире – “что-то сотворенное, подчиненное и разрушаемое”; Божество выше времени, а тварь подвластна времени [4].

Однако Григорий не столь последователен в утверждении инаковости тварного бытия по отношению к Богу. Согласно его учению, в иерархии тварных существ возможны различные степени близости к Богу, так что одна тварь превосходит в этом отношении другую [5]. Среди тварных существ есть некоторые, весьма близкие Богу и даже “родственные” Ему, а есть совершенно далекие от Бога и чуждые Ему. К первым относятся ангелы, к последним – чувственные живые существа и в еще большей степени неодушевленные предметы. Все возможные степени родства с Богом или инородности Ему располагаются между этими полюсами:

Поскольку недостаточно было для благости (Божией) того, чтобы двигаться лишь в созерцании себя самой, но надлежало благу разливаться и идти далее.., (Бог) во-первых замышляет ангельские и небесные силы… Поскольку же эти первые были хороши (в глазах Бога) [6], то замышляет и второй мир – материальный и видимый: это и есть стройный состав неба и земли и того, что между ними, достойный хвалы по прекрасному расположению каждого элемента, а еще более удивительный по гармоничности и согласованности (euarmostias kai symphōnias) всего в целом… Этим Бог показал, что Он в силах сотворить не только родственную Самому Себе, но и совершенно чуждую природу. Ибо родственны Божеству природы умственные и постигаемые одним умом, совершенно же чужды те, что подвластны чувствам, а из этих чувственных еще дальше (от Бога находятся) вовсе неодушевленные и неподвижные (природы) [7].

Несмотря на большую или меньшую иноприродность тварных существ по отношению к Богу, все тварное бытие, будучи созданием Божиим, неразрывно связано со своим Создателем. Бог присутствует на обоих уровнях тварного бытия – и в мире духовном, и в мире материальном: ангелы, люди, все живые существа и даже неодушевленные предметы способны приобщаться к Божественному свету и становиться его носителями. Григорий представляет все тварное бытие как иерархию светов, восходящую к первому и верховному Свету-Богу; вторым светом является ангел – “некая струя или причастие первого света”; третий свет есть человек [8]. Иерархическая структура тварного бытия обеспечивает присутствие Бога на всех его уровнях: Божественный свет более ощутим на высших уровнях, в мире ангелов, однако и в материальном мире есть своя иерархия светов, отображающая Божественный свет [9].

Для Григория ангелы – носители Божественного света преимущественно перед всеми другими тварями. Он говорит об ангелах как светоносных духовных существах, которые “первыми пьют от первого Света, и просветляются словом истины, и сами суть свет и суть отблески совершенного Света” [10]. По Григорию, существуют различные чины ангелов, озаряемых Божественным Светом и поставленных Богом на служение людям:

…Есть некие ангелы, архангелы, престолы, господства, начала, власти, светлости, восхождения, умные силы или умы, природы чистые, ни с чем не смешиваемые, неподвижные или неудобоподвижные на зло, всегда ликующие (choreuousas) [11] вокруг Первой Причины… Они или от Нее озаряются чистейшим осиянием, или иным образом получают иное озарение, в соответствии с природой и чином. Они настолько носят на себе образ и отпечаток Блага, что сделались вторыми светами, способными просвещать других излияниями и раздаяниями Первого Света. Служители Божией воли, они сильны как по природной своей силе, так и по приобретенной; они все обходят, всем везде охотно себя предоставляют благодаря готовности к служению и природной легкости. Каждый из них принял какую-либо часть вселенной, или приставлен к чему-нибудь одному из всего… [12] Они все ведут к Единому.., воспевая Божие величие, созерцая вечную славу… [13]

На рубеже V-VI вв. автор Ареопагитского корпуса создаст учение о девятичинной ангельской иерархии, состоящей из трех триад: 1) престолы, серафимы, херувимы; 2) господства, силы, власти; 3) начала, архангелы и ангелы [14]. Хотя Григорий Богослов не делает попытки систематизировать ангельские чины, в его представлении, несомненно, существует некая иерархия ангелов, в соответствии с которой одни получают свет непосредственно от Первой Причины, другие – “иным образом” [15]. Характерно, что Григорий упоминает именно девять имен, причем семь идентичны ареопагитским; что же касается имен Херувимов и Серафимов, то в списке Григория вместо них стоят “светлости” и “восхождения”: он, очевидно, предпочел греческие термины еврейским [16].

Что касается материального мира, то в нем Григорий видит прежде всего отражение Божественной красоты: не случайно в греческой традиции мир назван космосом (kosmos, “красота”, “порядок”). Космос, по Григорию, есть отображение величия Божия; Бог управляет космосом по законам порядка, мира (eirēnē) и любви:

…Небо, земля, море и весь этот мир, великая и знаменитая Божия стихия, в которой открывается Бог, проповедуемый молчанием, пока стоит твердо и в мире с самим собой, оставаясь в пределах своей природы, пока ни одно (существо) не восстает против другого и не разрывает тех уз благоразумия, которыми все связал Художник-Логос, до тех пор он является и называется космосом и недоступной красотой (kallos aprositon), и ничего нельзя представить себе ярче и великолепнее его [17].

Восхищение и удивление перед благообразием вселенной и перед мудростью Творца, выразившейся в ее устройстве, было характерно для многих христианских авторов: достаточно вспомнить “Беседы на Шестоднев” святого Василия Великого и “Огласительные Слова” святого Кирилла Иерусалимского. В Слове 28-м (2-м О богословии), главной темой которого является непостижимость Божия, Григорий, после опровержения ряда арианских силлогизмов, переходит к описанию вселенной и населяющих ее живых существ. Это описание, в котором чувствуется влияние упомянутых сочинений Василия и Кирилла, а также сильная зависимость от библейской Книги Иова, перерастает в гимн творению и его премудрому Создателю. Животные, рыбы, птицы, пчелы, пауки и муравьи – все они красотой и разумностью своей природы свидетельствует о величии Творца:

Почему одни животные живут стадами, другие в одиночку, одни травоядны, другие питаются мясом, одни свирепы, другие кротки, одни любят человека и питаются от него, другие неукротимы и свободолюбивы, одни как бы близки к разуму и способности учиться, другие же совершенно лишены разума и неспособны к научению?.. Исследуй также природу водоплавающих, скользящих по водам и словно летающих по влажной стихии… Исследуй их повадки и страсти, смешения и рождения, величину и красоту, привязанность к одному месту и миграцию с места на место, схождения и разлучения… Исследуй и стада птиц, разнообразие внешнего вида и окраски у птиц безгласных и певчих. Какая причина мелодичности последних, и от кого это? Кто повесил кузнечику арфу на грудь? Кто дал птицам эти песни и щебетанье на ветвях, когда, движимые солнцем, они музицируют в полдень, оглашают леса и сопровождают звуками путников? Кто сочиняет песню для лебедя, когда он расправляет на ветру крылья и, взмахивая ими, задает ритм?.. Откуда у пчел и пауков такая любовь к труду и к искусству, так что у одних соты сложены из шестиугольных чашечек, поставленных одна напротив другой.., а другие из тонких и почти воздушных нитей, растянутых в разных направлениях, ткут замысловатые паутины?.. Умолчу об кладовых и кладовщиках у муравьев, об их запасе пищи, соответствующем времени года, и о прочем, что узнаем мы из рассказов об их путешествиях, предводителях и строгом порядке в делах [18].

Продолжая описание видимого мира, Григорий говорит о искусном устройстве древесных листьев, богатстве и красоте плодов, о силе корней, соков, цветов, запахов, о драгоценности и прозрачности камней: все это, как некий пир, на который всем открыт доступ, предложила природа человеку, чтобы он познал Бога. Григорий описывает землю, морские заливы, леса, реки, источники питьевой воды, а также горячие источники, на которых человек получает “бесплатное лекарство” – горячие ванны [19]. Откуда все это? Разум не находит другого причины для существования этого, кроме воли Божией [20]. Море поражает Григория своей величиной и вместе с тем, кротостью, благодаря которой оно не выступает из своих пределов. Реки впадают в море, но оно не переполняется. А кто создал воздух – это обильное и неиссякаемое богатство, которым все в равной мере пользуются? Где хранилища ветров? Где сокровищницы снега? [21] Какова причина громов и молний? [22]

Восхищение тварным миром приводит Григория к утверждению о необходимости при рассмотрении вселенной руководствоваться больше верой, чем разумом. Ограниченность человеческого разума, на которой Григорий настаивал в своей полемике с гносеологическими воззрениями Евномия, становится особенно явной, когда человек пытается проникнуть в “небесные сферы” и познать природу солнца, луны и звезд:

Если ты мыслью прошел воздух и все, что в воздухе, прикоснись уже вместе со мной к небу и к небесному. Но здесь уже пусть ведет нас скорее вера, чем разум, если ты понял свою немощь в (познании того), что ближе к тебе, и если признал разумным познавать то, что превыше разума, чтобы не оставаться всецело земным и привязанным к земле, не сознающим даже собственного незнания. Кто округлил небо, расставил звезды? Но, прежде всего, что такое небо и звезды? Можешь ли ответить, высокоумный, не знающий того, что у тебя под ногами?.. Пусть даже ты постиг эти циклы и периоды, приближения и удаления, заходы и восходы, какие-то знаки зодиака и странные измерения, и все то, за что так почитаешь ты свою чудную науку. Но ведь это еще не познание сущего, а только лишь наблюдение за каким-то движением, подтвержденное долговременным наблюдением, собирающее воедино выводы многих, а потом изобретающее закон и провозглашающее его научным (открытием). Так фазы луны стали известными для многих, а основой этого знания является наблюдение. Но если ты такой знаток этих вещей и хочешь, чтобы удивлялись тебе по праву, скажи, какова причина такого устройства и движения?.. Но что изначально привело солнце в движение?.. Что значит это прибавление и убавление дней и ночей?.. Познал ли ты природу луны, ее фазы, меры ее света, ее движения, и то, как солнце господствует над днем, а она начальствует над ночью?.. [23]

Рассуждения Григория могут показаться наивными в свете того развития, которое произошло в человеческой науке с IV в. Многие астрономические законы, неизвестные во времена Григория, известны сейчас каждому школьнику. Многое их того, что в структуре космоса представлялось таинственным и непостижимым, получило свое научное объяснение. Означает ли это, что слова Григория о недостаточности науки для объяснения всех природных феноменов и о превосходстве веры над разумом потеряли всякое значение? Нам думается, что нет. Несмотря на научный прогресс, приведший уже во времена Галилея и Коперника к пересмотру всех античных утверждений относительно структуры мироздания, наука до сих пор не пришла к единому взгляду на происхождение вселенной. И в наши дни, как и в IV в., существуют различные теории происхождения вселенной, различные взгляды на роль Бога в сотворении мира и управлении им. Вопросы Григория – “какова причина?”, “кто создатель?”, “что изначально привело в движение вселенную?” – до сих пор не получили однозначного и исчерпывающего “научного” ответа. “Познание сущего”, то есть знание о причинах возникновения и бытия всего существующего, до сих пор неподвластно науке и остается достоянием религиозного опыта. Диалог между религией и наукой и сейчас, как во времена Григория, далек от завершения.

То, о чем говорит Григорий, всегда сохраняет свою актуальность: как далеко ни продвинется наука, в мире всегда будет оставаться много неизведанного и таинственного, неподвластного человеческому разуму. Удивление перед совершенством и красотой космоса, перед гармонией, царящей во вселенной, не исчезает оттого, что человек узнает о мире все больше и больше. Скорее наоборот, научный прогресс только увеличивает наше благоговение перед тайной Бога, создавшего мир столь величественным и прекрасным. “Человек, который потерял способность удивляться и благоговеть – мертв,- говорит один из великих ученых XX в. [24] – Знать, что существует сокровенная Реальность, которая открывается нам как высшая красота, знать и ощущать это – вот ядро истинной религиозности”. Удивление перед красотой космоса, “благоговение перед жизнью” [25], свойственное человеку веры, не исключает уважительного отношения к разуму. Но, как не уставал подчеркивать Григорий Богослов, у разума есть свои пределы, за которые можно выйти лишь при помощи веры.

Примечания:

[1] Ср. Meyendorff. Byzantine Theology, 129-131.

[2] Против ариан 1,20 (PG 26,53) = рус. пер. т.2, с.202.

[3] Сл.42,17,8-10; SC 384,86 = 1.596. Отголосок арианской фразы “Было, когда не было (Сына)”.

[4] Сл.34,8,1-7; SC 318,212 = 1.495.

[5] Сл.34,8,16-17; 212 = 1.496.

[6] Ср. Быт.1:4; 1:10; 1:12 и т.д.

[7] Сл.38,9,1-10,14 (9,1-5; 10,3-14); SC 358,120-124 = 1.526.

[8] Сл.40,5,1-15; SC 358,204-206 = 1.545-546. Мы будем подробно рассматривать тему Божественного света в главе IV.

[9] Сл.40,5,15-21; 206 = 1.546.

[10 Сл.6,12,22-24; SC 405,152-154 = 1.153.

[11] Вариант перевода “составляющие хор”, “танцующие в хороводе”.

[12] В этих словах отражена вера в то, что одни ангелы приставлены к каждому конкретному человеку (“ангелы-хранители”), тогда как другие покровительствуют целым городам и странам.

[13] Сл.28,31,16-33; SC 250,172-174 = 1.412-413.

[14] См. Дионисий Ареопагит. О Небесной иерархии.

[15] В системе Дионисия только высший чин получает озарение непосредственно от Бога; низшие чины получают его через посредство высших.

[16] “Серафим” по-еврейски означает “огненный”, “горящий”. Имя “херувим”, по Клименту Александрийскому и Оригену, указывает на “обильное знание”: см. Климент. Строматы 5,6; Ориген. На Рим.3,8 (PG 14,948 B).

[17] Сл.6,14,8-17; SC 405,158 = 1.154.

[18] Сл.28,23,4-25,28; SC 250,148-156 = 1.406-408. Ссылка на “рассказы” из жизни муравьев показывает, что Григорий мог быть знаком с произведениями грекоязычной естественнонаучной литературы, такими как “Об истории животных” и “О рождении животных” Стагирита, которые он, по-видимому, имеет в виду в Слове 31-м, когда говорит об “истории животных” и природе “рождения животных”. См. Сл.31,10,14-17; SC 250,294 = 1.449. Ср. Norris. Faith, 124.

[19] Как мы упоминали выше (см. главу I), Григорий сам лечился на водах.

[20] Сл.28,26,1-31; 156-158 = 1.408.

[21] Ср. Иов 38:22.

[22] Сл.28,27,1-28,39; 158-164 = 1.408-410.

[23] Сл.28,28,39-30,22; 164-170 = 1.410-412.

[24] Альберт Эйнштейн.

[25] Выражение Альберта Швейцера.

Источник: www.wco.ru/biblio/

В. Н. Лосский

Святой Дионисий Ареопагит и святой Максим Исповедник

Из книги “Боговидение”

…Более чем Антиохии и Александрии, византийское богословие боговидения будет обязано творениям таинственного автора, известного под именем св. Дионисия Ареопагита. У нас нет необходимости заниматься здесь происхождением ареопагитских творений. Все, что известно нам об этом корпусе из четырех трактатов и десяти посланий, — это дата, когда они были процитированы впервые. Монофизиты — с Севером Антиохийским — первыми в начале VI века попытались опереться на авторитет св. Дионисия Ареопагита, ученика св. апостола Павла. Однако православные вскоре вырвут это оружие из их рук, толкуя труды Дионисия таким образом, чтобы приспособить их к защите собственных целей. Иоанн Скифопольский в VI веке и, в основном, св. Максим в VII веке представят Ареопагитики как свидетельство христианского предания. Несмотря на некоторые сомнения в принадлежности “Корпуса Ареопагитик” Дионисию, ученику св. Павла (св. Фотий, например, относится скептически к такому утверждению), православность ареопагитских творений никогда не будет казаться подозрительной.

В 1900 году Гуго Кох установил тесную связь “Корпуса” Дионисия с неоплатонической мыслью, а именно с Проклом, последним великим платоником Александрии († 486). Эта связь была отмечена уже св. Максимом, согласно которому Прокл “скопировал” Дионисия. Кох не сомневается в том, что мысль автора “Корпуса” зависит от последнего великого языческого философа Александрии.

Общепринятое мнение желает видеть в Дионисии (или псевдо-Дионисии) некоего окрашенного христианством платоника, а в его творчестве усматривать своего рода канал, по которому неоплатоническая мысль вновь (после Климента и Оригена) оказывается проникающей в христианскую традицию. Мне же, как изучавшему Дионисия, представляется истинным как раз обратное: это христианский мыслитель, облачившийся в одежды неоплатоника, богослов, весьма понимающий свою задачу, — захватить собственную территорию неоплатонизма, воспользовавшись его философской “техникой”. Отец С. Пера прав, когда говорит: “Позиция Дионисия — лицом к лицу с мыслителями Греции — это отношение не генетической зависимости, но победного противостояния: недаром он говорит, — и нет ни малейшего основания сомневаться в его искренности, — что он был обвинен “как отцеубийца” за то, что неблагоговейно использовал эллинов против эллинов” [1]. В этом смысле Дионисий встает в один ряд с великими каппадокийцами: св. Василием, в особенности же св. Григорием Нисским, с которым он связан общностью тем.

Что в гораздо большей степени связывает Дионисия с Григорием Нисским, чем с богомыслием александрийцев, так это понятие “божественного мрака” (что прекрасно показывает М. Пюч в статье, опубликованной в “Etudes carmelitaines” [2]. Богопознание не может быть достигнуто иначе, как только преодолением всего видимого и умопостигаемого, только неведением (αγνωσια), которым познается Тот, Кто превыше всего того, что может быть объектом познания. Конечная цель здесь – не божественный гносис, но превосходящее всякое познание соединение (ενωσις). Как и для св. Григория Нисского, θεωρια (созерцание) для Дионисия не есть вершина восхождения к Богу: неименуемой природы Божией достигают в неведении, в удалении себя от всех ее проявлений, или теофаний — богоявлений.

Имели место попытки сблизить подобное соединение с Богом в неведении с плотиновским “экстазом”. Но подобно и другим высказываниям Дионисия, родство терминологии, известный тематический параллелизм еще резче подчеркивают внутреннюю направленность христианского автора, желающего “исправить” Плотина. Человеческие существа, соединенные с Богом, отнюдь не отождествляются с Ним; они лишь становятся “всецело Божьими” (ολους θεου γιγνομενους) [3] [*]. В таком состоянии соединения Бог познается сверхразумно, превыше ума νους — именно через то, что Его вовсе не познают [4]. Это вхождение во мрак (σκοτος), сокрытый преизобилием света, в котором Бог становится познаваем в сотворенном Им. Познание ограничивается всем тем, что существует, что есть, ибо как причина всего сущего Бог — не есть [5], или, точнее, Он превышает всякое противопоставление “сущего” — “не-сущему”. Для того, чтобы соединиться с Богом, согласно Дионисию (как и по Плотину), необходимо выйти из сферы тварного (“сущих”). Однако Бог Дионисия не εν, не Единое (единство), или Первотождество, Плотина [**], которое противопоставляется множественности “сущих”. Бог — не Единство, но причина Единства, точно так же, как Он есть и причина множественности. Вот почему Дионисий выше имени “Единое” превозносит имя “Троица” — “самое возвышенное из имен” [6]. Это еще одна позиция, где Дионисий полностью преобразует плотиновскую концепцию.

Единство и различие, соединение и различение присущи Самому Богу, ибо Он есть Троица — “единства и различия в их неизреченном единении и существовании” [7], поскольку Три Лица едины и различны в одно и то же время. Но Бог становится познаваем через “различия” (или “различения”) (διακρισεις) за пределами, во вне Своей природы — этого “тайного” Его “местопребывания”, сокрытого мраком и неведением”, — действуя во вне Самого Себя посредством “выступлений” (προοδοι) или сил (δυναμεις), которыми и проявляются эти различения и которым сопричастны тварные существа. Именуя Его Богом, Жизнью, Сущностью, мы имеем в виду силы — обоживающие, животворящие, субстанциирующие (“осуществляющие”), в которых Бог сообщает Себя всему, оставаясь несообщимым по Своей природе, дает познать Себя всем, оставаясь непознаваемым в том, что Он есть. Отличаясь от Божественной Сущности (υπαρξις), эти силы, или действования, отнюдь не отделяются от нее, потому что в Боге “единства (соединения) преобладают над различиями” [8]. Силы (δυναμεις)— всегда Сам Бог, хотя и во вне Своей Сущности, или “единства”. Ибо “Он различается, оставаясь во всем простым, и умножается, не утрачивая Своего единства” [9].

Здесь мы узнаем то же самое различение, что уже ранее наблюдали у св. Василия Великого и у св. Григория Нисского, — различение между непознаваемой ουσια (сущностью) и теми проявляющимися энергиями, которым и соответствуют божественные имена. У Дионисия это различение есть основа всего его богомыслия. Если (как слишком часто случалось) пренебрегать этим учением, преимущественно разработанным во второй главе трактата “О божественных именах”, то мы никогда не сможем уловить основного “нерва” дионисиевского образа мысли; неизбежно это учение тогда станут интерпретировать в неоплатоническом смысле, который ему чужд или, вернее, которому оно как раз и противостоит. Дионисиевские δυναμεις (или энергии) — не умаленные эманации Божественной природы, которые нисходят “в истощевании”, имея своим началом единство этой природы, вплоть до самых последних степеней тварного. Дионисий настаивает на целостной полноте божественных исхождений, на каждом уровне сопричастности им; поэтому он чаще всего и называет их — в единственном числе – сверхсущностным лучом божественного мрака. Божество (то есть Божественная Сущность. — Перев.) полностью являет Себя, всецело присутствует в δυναμεις (силах), но тварные существа причастны Ему в силу пропорционального соотношения, или “аналогии”, свойственной каждому из них; отсюда иерархическое устроение вселенной, раскрывающееся в соответствии с последовательно убывающими “сопричастностями”, или “аналогиями” тварных существ. Иерархия Дионисия ни в коем случае не ограничивает полноты единства; на каждой ступени этой лестницы единение с Богом осуществляется во всей своей полноте; причем эта полнота соединения не равномерно-единообразна, но персоналистична, личностна. В “аналогии” каждой сотворенной природы присутствует некая встреча, некая синергия двух волений: свобода твари — и предопределение (προορισμος), идея (παραδειγμα), или Божественная воля, обращенная к каждому существу. Здесь присутствует некое двойное движение, охватывающее эту иерархическую вселенную: Бог являет Себя Своими δυναμεις во всем сущем, “умножаясь без утраты единства”, а тварное возводится к обожению, превосходя проявления Божии в Его творении — эти иерархические озарения, — для того чтобы войти во мрак, чтобы достичь соединения с Богом, превосходящего νους (разум), — за гранью всякого ведения, как и всякого чувственного или умопостигаемого проявления Божия.

Два пути познания у Дионисия — богословие “положительное”, или созерцательное (умозрительное), и богословие “отрицательное”, или апофатическое, соответствуют этому пронизывающему творение двойному потоку. Они (эти пути) имеют своим основанием таинственное различение в Самом Боге — между проявляющими Его Самого δυναμεις (силами) и ουσια, или непостижимой “сверхсущностью” (υπερουσιοτης), иначе говоря, движение к многоразличию и одновременно к единству. Но то, что является динамичным движением в существах тварных, то остается стабильным, устойчивым в Боге, в Котором движение в то же время есть покой (ησυχια), ибо в Лицах Святой Троицы единства и различия тождественны [10].

Для богопознания необходимы оба богословских пути. Но путь отрицательный — совершенней. В символическом познании как пути утвердительном (положительном) Дионисий отдает предпочтение именам, берущим свое начало от материальных объектов, как менее способных вводить в заблуждение тех, кто устремляется ввысь, к созерцанию Бога. Ведь значительно труднее сравнивать Бога с камнем или огнем, нежели устремляться к отождествлению неименуемой природы с Умом, Благом или Бытием. Даже по отношению к воплощению Слова путь отрицательный полностью остается в силе, поскольку “в человечестве Христа, — говорит Дионисий, — Сверхсущий является в сущности человеческой, неизменно пребывая сокрытым после этого явления или, выражаясь более “божественным” образом, в самом этом явлении” [11].

Даже в видении Бога блаженными совершенная теофания не исключает “отрицательного пути” — этого соединения в неведении: “Тогда, — говорит Дионисий, — когда мы станем нетленными и бессмертными, достигшими состояния блаженства, и уподобившись Христу (χριστοειδους), мы, согласно словам Писания, всегда с Господом будем, наслаждаясь Его видимым Богоявлением, — в чистейшем созерцании (της μεν ορατης αυτου θεοφανειας εν παναγνοις θεωριαις αποπληρουμενοι), озаренные Его ослепительными лучами, подобно ученикам Его во время божественного Преображения. При этом нашим бесстрастным и невещественным умом мы будем причащаться Его умопостигаемого озарения (νοητης αυτου φωτοδοσιας), а также превосходящего ум единения — в сиянии Его пресветлых лучей, в состоянии, сходном с состоянием небесных духов. Ибо, как говорит слово Истины, мы будем подобны ангелам и сынами Божиими, будучи сынами Воскресения” [12].

Этот текст содержит синтез всего того, что мы до сих пор находили у Св. Отцов первых пяти веков на тему боговидения. Никакого следа оригеновского спиритуализма: весь человек целиком, а не только его дух, ум (νους), входит в общение с Богом. Здесь как и у св. Иоанна Златоуста и отцов-антиохийцев, — это есть видение воплотившегося Сына. Но у Дионисия учение о духовных чувствованиях (которого недостает антиохийцам) обретает всю свою значимость в “видимом Богоявлении” — узрении света Христа преобразившегося. В это самое время ум (νους) обретает умопостижимое озарение, и в этом самом свете человек узнает Бога — и здесь Дионисий присоединяется к св. Григорию Богослову и к св. Кириллу Александрийскому. Но человеческая личность поднимается над всяким познанием, она трансцендирует, превосходит νους в единении, которое есть порыв к непознаваемой природе (Божией), к мраку божественного покоя (ησυχια) — и здесь мы вновь видим “бесконечное восхождение” из учения св. Григория Нисского. Итак, одновременно — Христос виден лицом к лицу, Бог полностью являет Себя и познается в раскрывающем Его διακρισις (различении); однако и в соединении (с человеком) Он превыше всякого видения, всякого познания, ибо Его сверхсущностная природа остается всегда недоступной.

С Дионисием мы вступаем в мир чисто византийского богословия. Его учение о динамическом проявлении (Божием), содержащее в себе различение между неименуемой Сущностью и ее природными исхождениями, или энергиями (как их будут называть в процессе адаптации этого термина, употреблявшегося каппадокийцами, предпочтя тому δυναμεις, что характерно для Дионисия), это дионисиевское различение и служит догматической основой учения о Боговидении в системе последующего богословия, главным образом XIV века. Также и учение Дионисия об идеях Божиих, уподобленных предопределениям Его воли и в этом смысле отличающихся от собственной природы Бога, недоступной всякой внешней связи, станет общим наследием богословов Византии.

Порой утверждают, что ареопагитские творения пользовались гораздо большим влиянием на Западе, чем на Востоке. Но это только видимость: действительно, на фоне общей доктринальной картины латинской схоластики, столь отличной от картины византийской традиции, влияние Дионисия выступает более ярко и становится более заметным. Но влияние это, сколь бы значительным оно ни представлялось, было только частичным. “Динамическое” учение, определившее направление византийской мысли, никогда не было ни воспринято, ни использовано на Западе. Даже Иоанн Скот Эриугена, буквально пропитанный учениями Дионисия и Максима, не смог уловить различия между модусами бытия Божия — в Его Сущности и в Его исхождениях во вне; поэтому Эриугена, постигнув однажды отличие “идей” Бога от Его Сущности, тем не менее отнес их к категории тварного. Если на Востоке традиция Дионисия знаменует собой окончательную победу над платонизирующим эллинизмом, то на Западе творения Дионисия, плохо усвоенные, наоборот, часто становятся проводниками влияния неоплатонизма.

***

Дионисиевский “Корпус” был включен в поток богословской мысли — как свидетельство христианской традиции благодаря св. Максиму Исповеднику (580—662). Мысль св. Максима устремлена к синтезу, к собиранию разрозненных элементов драгоценного богословского наследия вокруг одной основной идеи — того аспекта христологии, раскрытию которого он и посвятил всю свою жизнь: это догмат о двух природных волях и двух природных энергиях, соединенных во Христе, догмат, за который он отдал свою жизнь. “Тайна Воплощения Слова, — говорит св. Максим, — содержит (в себе) значение всех символов и загадок Священного Писания так же, как и сокрытый смысл всего чувственного и умопостигаемого творения. Но тот, кто знает тайну Креста и Гроба, знает также сущностные причины всякой вещи. Наконец, тот, кто проникает еще глубже и оказывается посвященным в тайну Воскресения, познает цель, ради которой Бог сотворил все “в начале” [13]. Таким образом, икономия (“домостроительство спасения”) воплотившегося Сына раскрывает нам, один за другим, три следующих уровня: в акте Воплощения икономией охватывается все бытие (ειναι), затем ею (через безгрешность Сыновней воли, ведущей Его на Крест) достигается соотнесенность бытия с Благом — в явлении благобытия (ευ ειναι), соответствующего “идеям”, или “изволениям” Божиим в отношении тварных существ; и, наконец, икономией Сына достигается бытие вечное, или приснобытие (αει ειναι), нетленность природы, что открывается после Креста и Гроба, — в Воскресении [14]. Три этапа духовного совершенствования, установленные Оригеном и развитые Евагрием Понтийским, окажутся преобразованными и воссозданными на основе этой христологической системы. Так, этап πρακτικη [***] соотнесен в ней с бытием — в реальности Тела Христова. Этап познания природ “сущих” (тварных существ), то есть их идей, или божественных “предопределений” (“изволений”) о них, соответствует благобытию, душе Христовой, Его безгрешной воле (это исключает однозначно интеллектуализированный характер гносиса). Наконец, этап θεολογια соотносится с приснобытием, в свою очередь заключая в себе два этапа: первый — “простая мистагогия (μυσταγωγια — посвящение в тайны, в таинства. — Ред.) богословского ведения”, ступень, на которой и обретает свое место мистика Евагрия; это есть созерцание — обоженным умом, преисполненным света Пресвятой Троицы; и второй этап — высшая ступень, где проникают, в превосхождении себя, в совлечении своего νους (ума), в Божество Христа, “через совершенное отрицание — к совершенной неопределимости”. Это — экстатический путь Дионисия: соединение в том неведении, что превосходит всякое ведение.

Святой Максим широко использовал труды, идеи Евагрия, особенно в своих “Сотницах (главах) о любви”. Отец М. Виллер [15] решился даже утверждать, что св. Максим находится в теснейшей зависимости от образа мысли Евагрия: св. Максим — всего лишь компилятор, кое-как соединивший весьма разнородные элементы, сочетав апофатизм Дионисия с евагриевым “умным” (в νους) созерцанием божественного света. Это всегда казалось нам несправедливым. Теперь же, после изучения мысли св. Максима отцом Г. У. фон Бальтазаром, никому уже не позволительно сомневаться в оригинальности такого мощного синтеза.

“Ум совершенен тогда, — говорит Максим, — когда он, благодаря истинной вере, обладает в сверхневедении сверхпознанием сверхнепостижимого” (τον υπεραγνωστον υπεραγνωστως υπεραγνωκως), и это по Дионисию; то же, что следует далее, относится к познанию Бога в “сущих” — к θεωρια: [ум совершенен], “когда он улавливает в тварях их всеобщие причины (для Максима и Дионисия это идеи, или “изволения” Божии. — В. Л.), когда для действования в них (тварях) божественного Промысла и божественного Суда ум получил от Бога познание, которое содержит в себе все. Сказанное, разумеется, возможно постольку, поскольку доступно для человека” [16]. Если это и от Евагрия, то мысль его преобразована на основе дионисиевского энергетизма. От “физического гносиса”, гносиса-ведения существ тварных переходят к богословию, или божественному ведению — в обретении “благодати божественного познания” (θεολογικη χαρις), преодолевая “на крыльях любви” познание тварное, — дабы “пребывать в Боге”. “Тогда, в той мере, насколько это возможно для человеческого ума, проникаемся Духом Святым до природных глубин Его божественных свойств” [17]. Это уровень созерцания, соответствующий уровню “разума Христова”, та достижимая для тварных существ вершина познания, где открываются свойства, или энергии (у Дионисия – δυναμεις), в которых становится познаваем Бог — то, что познается свыше в неведении, превышением νους. “На пороге познания Бога не ищи познания Его Сущности — ум человеческий не способен ее постичь; никому не ведома она — кроме Бога. Но по возможности глубже рассматривай ее свойства, например, Его Вечность, Его Бесконечность, Его Незримость, Его Благость, Его Премудрость, Его Могущество, что созидает тварь, управляет ею и судит ее. Ибо достоин между всеми имени богослова тот, кто стремится раскрыть, насколько это возможно, истинность Его свойств” [18]. “Познаваемый с одной точки зрения, непознаваемый — с других: таков Бог, как и (все) божественное. Познаваемый — в созерцании Его свойств, непознаваемый — в созерцании Его Сущности” [19]. “Мы познаем Бога не в Его Сущности, но через великолепие Его творения и действие Его Промысла, которые, как в зеркале, являют нам отражение бесконечных Его Благости, Мудрости и Могущества” [20] (то есть свойств энергий, известных нам исходя из тварных существ). “Очищенный ум — или изображает простыми и чистыми вещи человеческие, или естественным образом созерцает существа видимые и невидимые, или воспринимает свет Пресвятой Троицы” [21] (это высшая ступень θεωρια — созерцания). “Но, достигнув Бога, ум — своим пламенным желанием — побуждается к поиску того, что есть Божественная Сущность, ибо не находит он утешения ни в чем, лишь подобном Ей. Однако предприятие это невозможное, и познание Божественной Сущности равно недоступно всякой тварной природе. Ум, следовательно, довольствуется (только) свойствами (Божиими), то есть Вечностью, Бесконечностью, Незримостью, Благостью, Мудростью, Могуществом, которое созидает “сущих”, управляет ими и творит над ними суд. То единственно в Нем совершенно понятно: что Он бесконечен; и само отсутствие какого-либо знания (о Нем) есть уже некое всепревосходящее познание для ума — как это показано богословами Григорием и Дионисием” [22].

Различение между природой и свойствами, между непознаваемой Сущностью и силами, или проявляющими Бога энергиями, утверждается здесь вслед за Дионисием и каппадокийцами совершенно четко. В последовательности обогообщения различение это противопоставляет созерцанию Бога в “сущих” или в зеркале души — соединение с Ним в неведении, превосходящем всякое познание. Действительно, познают то, чему сопричастны; сущность же (Божия) несообщима, по определению (мы не “суть”, и никогда не станем божественными по сущности); соединяясь с Богом, необходимо выйти на области сопричастности, следовательно, отказаться от всякого познания. Если же от познания нами тварного мы восходим к познанию свойств Божиих, то это означает, что тварь сопричастна проявляющим Его силам, Его энергиям. “Разумная и духовная природа сопричаствует Богу Святому самим своим бытием, своей предрасположенностью к благобытию (я хочу сказать — своей склонностью к благости и мудрости) и по благодатному дару приснобытия. Через эту сопричастность природа и ведает Бога” [23]. Бытие и приснобытие — суть сопричастности неизменные, дарованные самим сущностям разумных тварей. Благобытие же (ευ ειναι), то есть благость и мудрость, дарованы их свободной воле, дабы “тем, чем Сам Бог является по сущности, Его создание стало бы по сопричастности” [24]. Это образ (сопричастность, дарованная сущностям) и подобие (сопричастность, предложенная их волям), сотворение и обожение. “Не как нуждающийся в чем-либо — привел Бог, абсолютная Полнота, к бытию Свое творение, но для того, чтобы твари радовались соучастию в подобии Его и чтобы Самому веселиться о радости созданных Им — в то время, как они неисчерпаемо черпают Неисчерпаемого” [25].

Обожение — ключевая тема духовного учения св. Максима. У Евагрия обожение сопутствовало созерцанию, или вернее, проявлялось на высшем уровне последнего — на уровне чистой молитвы, как естественного состояния νους, этого приятелища божественного света. У св. Максима обожение — высшая цель, к которой устремляется человеческая воля, — определяет собой все остальное. Вместо того чтобы служить лишь дополнением к системе Евагрия, как утверждает о. Виллер, дионисиевский “экстаз”, выход за грани бытия (соединение в неведении), полностью преобразует эту систему. Он придает всему пути восхождения к Богу тот динамизм, который мы можем наблюдать у Дионисия, тот порыв подняться над собой, выйти из своей ограниченной природы — в жажде единения с Богом. Это уже не гносис — как у Евагрия, но действительно та αγαπη (благодатная любовь. — Перев.), что первенствует у св. Максима. Отец Пегон, переводчик “Сотниц о любви”, верно отметил, что “Богопознание не есть цель любви, в том смысле, что оно превратило эту любовь в некое средство для достижения известного результата. Говоря более точно, познание есть следствие, знак соединения с Богом, осуществляемого любовью, однако такое следствие, которое в свою очередь воздействует на причину, усугубляя любовь” [26]. Здесь св. Максим более близок св. Григорию Нисскому и Дионисию, чем Евагрию.

“Чтобы любить Бога, Который превосходит всякое разумение и познание, Который свободен от всякой связанности отношениями (σχεσεως) и от природы (φυσεως), надлежит в неудержимом порыве подняться над чувственным умопостигаемым, над временем и вечностью, над пространством (τοπος), полностью совлечься всякой энергии чувств, мысли и νους (разума) — ради того, чтобы неизреченно и в неведении (αρρητως τε και αγνωστως) встретить божественные радости, — превыше мысли и разумения” [27]. Те, кто следовали за Христом в делании и созерцании. будут переходить в состояние все лучшее, и никакого времени не хватило бы, чтобы поведать о всех восхождениях и откровениях Святых, преображающихся — от славы к славе, пока каждый в свой черед (εν τω ιδιω ταγματι) не получит обожения [28]. В подобном окончательном состоянии, в состоянии “будущего века”, человеческие личности призываются соединить в себе “любовью природу тварную с природой нетварной — в явлении их единства и тождественности через стяжание благодати” [29]. Для св. Максима такое соединение благодатью, совершающееся в тварных личностях, — суть аналогия ипостасному соединению двух природ во Христе. Максим никогда не теряет из виду христологии — центральной идеи в образе его мысли. Однако если восхождение ума Христова к Его Божеству совершается для нас “путем отрицательным”, путем экстатического неведения, Божественная природа, тем не менее, пронизывает своими энергиями Его Человечество — точно так же Его ум, как и Его душу и Его тело. Эта “перихореза”, энергетическое взаимопроникновение тварного и нетварного во Христе, находит свою аналогию в тварных существах, стремящихся стать “богами по благодати”. Действительно, они начинают становиться превыше материи, в согласии с телом, через желание, и превыше формы, в согласии с разумением, через созерцание; иными словами, они оказываются превыше единства материи и формы, которым обусловлены вещи дольние [30]. Таким образом, с начальных этапов, путь христианского совершенствования — как в πραξις, так и в θεωρια — есть путь обожения, превосходящего посредством благодати ограниченность нашей природы, а это полностью меняет духовную перспективу бытия — так, как она мыслилась Евагрием. Обожение относится ко всей полноте человеческой сущности. Во всем и всецело – и по душе и по телу — сохраняя свою человеческую природу, человек столь же всецело — так же и по своей душе и по своему телу — становится богом по благодати и по тому божественному великолепию обоживающей славы, что ему всецело и подобает (ολος μεν ανθρωπος μενων κατα ψυχην και σωμα δια την φυσιν, και δλος γινομενος θεος κατα ψυχην και σωμα δια την χαριν και την εμπρεπουσαν αυτω διολου θειαν της μακαριας δοξης λαμπροτητα) [31].

Видение Бога — каким же представляется оно св. Максиму — в обоженном состоянии “будущего века”? Оно не может быть видением Божественной Сущности — как это следует из всего здесь сказанного. “Дионисий утверждает, — говорит св. Максим, — что сокровенную реальность (“сокрытое” Бога, Бог “в Себе”: αυτο μεν τοκρυφιον τον θεου), то есть Его Сущность (υπερ ουσια αυτου), никто не видел и не увидит. Или, говоря еще более возвышенно, что никто не может и не сможет ни достигнуть мысленно, ни выразить словесно (κατανοησαι και φρασαν) того, что есть Бог Сам в Себе (τι εστιν ο θεος)” [32]. Как и у Дионисия, видение Бога избранными Его представляется как некое энергийное откровение Божества в Личности Христа Богочеловека: Его божественное тело станет видимым Богоявлением” (το θειον αυτου σωμα ορατην θεοφανεαν φησιν), и в это же самое время умом будут причащаться Богоявления умопостигаемого, ноэтического (νοητη), и это — “совершеннее” [33]. Однако нам представляется, что чувственное и умопостигаемое более не окажутся противопоставляемыми друг другу — в качестве различных уровней познания, потому что, как говорит св. Максим, будучи обоженными, “мы соделаемся единовидно единым” (ενοειδως εν) свободными от противоположностей, необходимо присущих сложному” (των κατα συνθεσιν ετεροτητων ημων) [34]. Это — Боговидение, которое превосходит разум — точно так же, как и чувства; и потому оно относится ко всему человеку в целом: приобщение человеческой личности к личностному Богу.

С Дионисием и Максимом мы проникаем в богословие собственно византийское. Это богомыслие предполагает различение между непознаваемой “усией” (ουσια) и ее проявлениями (динамическими свойствами – δυναμεις или энергиями), различение, которое, вместо того чтобы ограничивать мистический взлет, ставя человеческую личность перед накрепко запертыми вратами, напротив, распахивает перед ней бесконечный путь — за гранью познания.

Перевод с франц. В. А. Рещиковой

Примечания:

[1] Ceslas Pera. Denys le Mystique et la Θεομαχια. – Revue de Sciences philosophiques et théologiques, 1936, p. 62.

[2] H. Ch. Puech. La tenébre mystique chez le Pseudo-Denys l`Areopagite et dans la tradition patristique. “Etudes carmelitaines”, 1938, p. 33—53.

[3] “О божественных именах”, VII, 1. — PG 3, col. 868 A.

[*] В. Н. Лосский использовал здесь как оригинальные святоотеческие тексты на греческом языке, так и их переводы на французский. Для сохранения авторского контекста статьи все цитаты из св. Отцов даются нами в обратном переводе с французского. Современные, более точные переводы греческих текстов см.: Дионисий Ареопагит. О божественных именах. О мистическом богословии. СПб., “Глагол”, 1994 [перевод Г. М. Прохорова]; Творения преп. Максима Исповедника. Книга I. Москва, “Мартис”, 1993 [перевод А. И. Сидорова — в частности, “Сотницы (главы) о любви” и “Сотницы гностические” (“Главы о богословии и домостроительстве Воплощения Сына Божия”). — Прим. перев.

[4] “О мистическом богословии”, I, 3. — PG 3, col. 1001.

[5] “О божественных именах”, I, 1, col. 588.

[**] Как говорят Плотин, “Единое держит Само Себя” и есть “тождественное Сущее”, “Благо, Которое Само Себя творит”, “трансцендентное Себя Самого”. — Прим. перев.

[6] “О божественных именах”, XII, 3, col. 981 A.

[7] Там же, II, 5, col. 641.

[8] Там же, II, 11, col. 649 D (автором здесь неточно указана col. 652. — Прим. перев.)

[9] Там же, col. 649.

[10] Там же, II, 4, col. 641; II, 5, col. 644.

[11] Псевдо-Дионисий Ареопагит. Письмо III. PG 3, col. 1069 B.

[12] “О божественных именах”, I, 4, col. 592.

[13] “Сотницы гностические” (“Главы о богословии и о домостроительстве Воплощения Сына Божия”), I, 66. PG 90, col. 1108 AB.

[14] Св. Максим Исповедник. “Амбигва” (“О различных трудных местах у святых Дионисия и Григория”). PG 91, col. 1392.

[***] Здесь — как теория совершенствования; по Аристотелю, знания и науки, направленные на совершенствование человеческой личности: “политика”, “этика” и др. (не смешивать с πραξις — делание, действие), — Прим. перев.

[15] M. Viller. Aux sources de la spiritualité de S. Maxime. Les oeuvres d`Evagre le Pontique. – “Revue d`Ascetique et Mystique”, 1930, t. 11, p. 153— 184, 239—268, 331—336.

[16] “Сотницы (главы) о любви”, III, 99. – [по изданию: Maxime le Confesseur. Centuries sur la charité. Introduction et traduction de J. Pegon. “Sources chrétiennes”, 9. Paris, 1845, p. 151].

[17] Там же, II, 26, p. 101.

[18] Там же, II, 27, p. 101—102.

[19] Там же, IV, 7, p. 153.

[20] Там же, I, 96, p. 91.

[21] Там же, I, 97, p. 91.

[22] Там же, I, 100, p. 91—92.

[23] Там же, III, 24, p. 130.

[24] Там же, III, 25.

[25] Там же, III, 46, p. 137.

[26] J. Pegon. Указ. соч., p. 55.

[27] “Амбигва”. PG 91, col. 1153 BC.

[28] Там же, col. 1364 A.

[29] Там же, col. 1308 B.

[30] Там же, col. 1273 C.

[31] Там же, col. 1088 C.

[32] Св. Максим Исповедник, Толкования (схолии) к книге “О божественных именах”, IV, 3. PG 4, col. 55.

[33] Там же, I, 4, col. 197.

[34] Там же.

Протоиерей Иоанн Мейендорф

Псевдо-Дионисий Ареопагит

Из книги “Введение в святоотеческое богословие”

В своей церковной политике император Юстиниан применял метод “кнута и пряника”. В 533 году, когда улеглась очередная волна гонений на монофизитов, в Халкидоне состоялась “экуменическая” конференция, где православным и монофизитам была дана возможность спокойно обсудить христологические вопросы. На этой конференции противники Халкидонского собора начали ссылаться на автора по имени Дионисий Ареопагит. И доныне никому не известно, кто скрывался под именем ученика Апостола Павла (Деян. 17, 34), которого в IV веке считали первым епископом Афин. На Халкидонской конференции в 533 году монофизиты ссылались на выражение “единая богомужная энергия”, употребленное Дионисием, который стал известен как автор следующих писаний: “О небесной иерархии”, “О церковной иерархии”, “Об именах Божиих”, “Мистическое богословие”, письма (числом 10).

В своих писаниях автор сам провозглашал себя учеником Апостола Павла, очевидцем затмения в день смерти Спасителя и свидетелем Успения Богородицы. Среди его адресатов мы находим Гайя, Тимофея, Поликарпа Смирнского (жившего, как известно, во II веке) и святого Иоанна Богослова. В подлинности “Ареопагитик” (как стали называть сочинения Дионисия) никто не усомнился, и вокруг псевдо-Дионисия начала формироваться традиция. Так, в IX веке возникла легенда, что он был первым епископом парижским и умер мученической смертью в Париже в 110 году. К северу от Парижа в его честь была построена базилика Сен-Дени, где были помещены мощи ранних христианских мучеников, а позднее – тела французские королей. Известно также, что в 827 году византийский император Михаил II послал в дар французскому королю Людовику Благочестивому орган (изобретенный, кстати сказать, в Византии) и рукопись Дионисия Ареопагита. Постепенно составилась легенда о святом мученике Дионисии, покровителе Франции, и народная традиция связала этого Дионисия с автором вышеупомянутых писаний, выдававшим себя за ученика Апостола Павла. Рукопись эта и по сей день хранится Парижской национальной библиотеке.

Первые сомнения относительно подлинности писаний Дионисия возникли в XV веке у Эразма Роттердамского. Поводом для сомнений были очевидные анахронизмы, особенно в книге “О церковной иерархии”, где описываются литургические обычаи, характерные лишь для V-VI веков, такие как обряд пострижения в монашество и чтение Символа веры на Литургии. По всей видимости автор “Ареопагитик” не имел в виду вводить людей в заблуждение. Его сочинения были намеренным псевдоэпиграфом, но он недооценил доверчивость своих современников, которые проглядели самые очевидные противоречия (например, в письме к Иоанну Богослову Дионисий цитирует его же, Иоанна, писания и ссылается на него как на крупный авторитет). Очевидно, автор воспользовался именем Дионисия Ареопагита, чтобы придать больше веса своей апологетике, цель которой заключалась в объединении христианской системы с иерархическим миром неоплатоников. Этих последних, особенно Прокла, Дионисий цитирует и пересказывает целыми абзацами.

По поводу личности автора существуют следующие гипотезы. Во-первых, было высказано предположение, основанное на тождестве имен, что под именем Дионисия скрывается Дионисий Александрийский (III век). Но большинство ученых считает, что сочинения псевдо-Дионисия происходят из умеренных монофизитских кругов Сирии. Некоторые даже предполагают, что автором их был сам Севир, другие – что Петр Монг. В недавнее время была выдвинута наиболее серьезная (хотя далеко не доказанная) гипотеза, что Corpus Areopagiticum принадлежит перу Петра Иверийского, который, как указывает его прозвание, был родом из Грузии, где всегда существовал необычайный интерес к псевдо-Дионисию и даже в наше время имеется общество его имени. Это предположение подтверждается сходством некоторых деталей биографии Петра с известными нам фактами жизни псевдо-Дионисия.

Писания псевдо-Дионисия скоро завоевали большой авторитет. На Востоке комментарий к его трудам был написан преподобным Максимом Исповедником. На него ссылались все более поздние византийские богословы. Под влиянием его учения возникли многие литургические обычаи. На Западе “Ареопагитики” были переведены на латынь Гильдуином (IX век), который очень скверно знал греческий, что сильно отразилось на качестве перевода, – местами совершенно невразумительного. В X веке Скот Эригена сделал новый перевод, но и его труд изобиловал ошибками и открывал возможность настолько разных толкований, что Фома Аквинский, пользовавшийся этим переводом, диаметрально расходился в выводах с восточными богословами.

Основные богословские идеи псевдо-Дионисия изложены в его книге “Об именах Божиих” и в трактате “Мистическое богословие”, посвященных вопросам богопознания. В своем учении о богопознании он верно следует каппадокийцам и, будучи в то же время приверженцем платонизма, весьма успешно – намного успешнее Оригена – совмещает христианскую и греческую интуицию. С одной стороны, он следует путем апофатического богословия: как и у неоплатоников, Бог непознаваем, непостижим и не поддается никаким положительным определениям. С другой стороны, в двух важных моментах Дионисий отклоняется от неоплатонического учения, выходит за его пределы. Во-первых, Бог неоплатоников (и это очень хорошо удалось показать В. Лосскому) непостижим не сам по себе, а лишь по причине нашей падшей природы. Его трансцендентность относительна. Того же взгляда придерживался и Ориген. Согласно платоническому учению, у человека существует возможность очищения, то есть избавления от “падшести”, и видения самой сущности Бога. У христиан даже искупленное, очищенное, обоженное человечество неспособно познать сущность Бога. Богопознание возможно только в той мере, в какой Бог Сам открывается человеку.

Согласно Плотину, трансцендентность Бога преодолевается путем эманации, которая есть не что иное, как некое “умаление” Бога. Бог представляется чем-то вроде полной, переливающейся через края чаши. Именно эти капли достаются человеку. Псевдо-Дионисий пользуется терминологией Плотина, но в его понимании эманации Бога сообщают нам всю полноту Его Божества, ибо Бог не подлежит “умалению”, – в этом состоит второе расхождение Дионисия с неоплатонизмом:

И это общее, объединенное и единое свойство целого Божества проявляется в том, чтобы причащающимся Его уделяться всецело, а не частично, подобно тому, как середина круга является общей для всех исходящих из нее радиусов, или как многочисленные оттиски печати участвуют в первообразной печати, которая одновременно в каждом отпечатке присутствует во всей своей полноте, но ни в одном из них не выступает частично… Но неприобщимость (Божества) – как всеобщей причины – превосходит все эти сравнения; само оно остается неосязаемым и не входит ни в какое сношение с тем, что ему приобщается.

(“О божественных именах”, 2, 5)

Согласно псевдо-Дионисию, “схождение” (или “снисхождение”) Бога предполагает “выход” из Его собственной сущности, равно как и “восхождение” человека к Богу невозможно без “экстаза”, то есть выхода за пределы разума и всех телесных ощущений. Такое понимание отражает христианскую тайну личной встречи с Богом.

Богословское учение псевдо-Дионисия

Преследуя в основном апологетические цели, псевдо-Дионисий добивался созвучия между своими богословскими взглядами и неоплатонической идеологией философов своего времени. В этом и кроется причина его необычайной популярности. Псевдо-Дионисий выполнял основную задачу богословия, которая состоит в объяснении Священного Писания в категориях и терминах, доступных и привычных современному миру. Как и любого богослова, на этом пути Дионисия подстерегали две опасности: исказить суть учения в угоду вкусам и запросам своих современников или же совершенно забыть о своей аудитории и “заняться повторением излюбленных цитат”.

Учение о богопознании

В своем учении о богопознании псевдо-Дионисий обходит обе эти крайности. Проповедуя неоплатоническую доктрину божественной трансцендентности, он в то же время верно следует каппадокийцам, оберегая сущность христианского Откровения. Согласно его учению, Бог непознаваем и непостижим, но не только в силу “падшести” мироздания, а по той простой причине, что творение есть творение, а Бог есть Бог – непостижимый в Своем бытии “по собственному Своему началу или свойству”. Между Богом и тварью – непреодолимая для твари пропасть. Если бы трансцендентность Бога была следствием падения твари, то непосредственным результатом Искупления была бы возможность познания Бога в Его сущности. Такой подход несовместим с христианским взглядом на богопознание, и именно этот момент представлял наибольшую трудность в преодолении неоплатонизма христианством. В неоплатонизме не существовало места для понимания Бога как Творца, сотворившего свободный мир, который и в падшем состоянии сохраняет свободу по отношению к своему Творцу. Особенность божественного Откровения как раз и заключается в утверждении, что, по выражению Г. Флоровского, “Бог, будучи все и вся, творит нечто, что не есть Он”. В этом же кроется и тайна свободы – понятия, незнакомого платоникам, для которых время замкнуто в повторяющихся кругооборотах, уничтожающих всякий смысл человеческой свободы и истории.

Заслуга автора “Ареопагитик” заключается в том, что он раз и навсегда вышел за рамки платонических воззрений. В его системе богопознания путь к Богу состоит из двух ступеней – очищения, или катарсиса, и “выхода из себя”, или экстаза. За очищением, достаточным для неоплатоников, следует вторая ступень: она заключается в парадоксе “выхода из себя” для встречи с Богом, знание Которого “превыше ума”. Идея экстаза связана с уже знакомой идеей любви, эроса, с которой мы встречались в учениях Оригена и святого Григория Нисского, видевших в библейских изображениях эротической любви аллегории стремления души к Богу. Эрос невозможно держать при себе, он всегда вырывается наружу и направлен на кого-то другого. Так же и душа, вдохновленная любовью к Богу, “выходит из себя” и устремляется к недостижимому объекту своего желания – движение, представляемое Дионисием как постоянное и бесконечное приближение к Богу, бытие Которого неисчерпаемо.

Космология

Космологическая система псевдо-Дионисия, изложенная в книге “О небесной иерархии”, далеко не столь же убедительна и сильна философски, однако она тем не менее оказала большое влияние на развитие христианской мысли. Учение Дионисия о миропорядке непосредственно связано с его литургической мистикой, отраженной в церковной иерархии, взгляды на которую изложены в книге “О церковной иерархии”. Обе эти книги о “иерархиях” отражают так называемое александрийское мировоззрение, согласно которому весь мир организован по принципу иерархической лестницы. Автором, по-видимому, двигало стремление каким-то образом заполнить разрыв между абсолютным Богом и относительным творением, сделав тем самым свою космологию приемлемой для неоплатоников, и в то же время сохранить в неприкосновенности христианскую идею трансцендентности Бога. Недостатком такого мировоззрения была очевидная иллюзорность всех промежуточных ступеней: по сути дела, это была все та же эллинистическая космология, выряженная в христианское платье.

Цель небесной иерархии, согласно Дионисию, заключается в возможности уподобления творения Богу, своего рода “богоподражании”. Употребляемое им греческое слово иерархия предполагает движение, некое динамическое устремление творения по направлению к Богу. Классифицируя чины иерархии, он пользуется модным среди неоплатоников троичным принципом: греческая мысль, не проводящая различия между онтологией и эстетикой, любила повсюду видеть триады. Дионисиевы ангельские чины были организованы в три триады. Наверху лестницы, как бы в преддверии Божества, находятся херувимы, серафимы и престолы – это первая триада. На второй ступени стоят господства, силы и власти, на третьей – начала, архангелы и ангелы. Чинам каждой иерархической ступени доступ к Богу открыт только через чины более высокой ступени, и таким образом небесный и земной миры как бы смыкаются. Каждая триада передает вниз некий аспект Божества, не уменьшая при этом Источника.

Упоминания об ангельских чинах встречаются в книге пророка Даниила и в других ветхозаветных книгах, о них говорит также и святой Григорий Назианзин, однако лишь псевдо-Дионисий классифицировал их со свойственной одному ему точностью. Для христианской традиции эта классификация представляет большое неудобство, ибо ветхозаветная ангелология сложна и никак не укладывается в иерархию Дионисия. Так, например, серафим в книге пророка Исайи является непосредственным посланником Бога. Церковь чтит Архангела Михаила как главу небесного воинства (в послании Иуды он сражается с сатаной), и в некоторых апокрифических сочинениях он едва ли не приравнен Богу, однако в системе Дионисия архангельский чин – один из низших в небесной иерархии. В общем можно сказать, что Дионисиева классификация небесных сил не соответствует библейскому откровению о них, и его триады приходится признать вымышленной конструкцией.

В качестве примечания стоит заметить, что есть основания предполагать, что протоктисты (“сотворенные в начале”), еретики, по поводу которых святой Савва ездил жаловаться в Константинополь, были каким-то образом связаны с псевдо-Дионисием. В его представлении, действительно, иерархия сил тварного мира была “сотворена от начала”, а не является следствием грехопадения, как утверждали враждовавшие с ними орнгенисты-исохристы.

Поразительно, что в устройстве системы псевдо-Дионисия нет места вере в Боговоплощение, даже имя Христа почти что не упоминается. В связи с этим факт усвоения его учения Церковью можно отнести к области довольно удивительных явлений истории. Разумеется, оно было принято в общее соборное русло Предания с необходимыми поправками. Так, святой Григорий Палама принимает классификацию Дионисия, но с той лишь оговоркой, что Воплощение нарушило первоначальный порядок: в нарушение всех иерархических рангов Бог послал Архангела Гавриила, то есть одного из низших ангелов, объявить Деве Марии благую весть о Воплощении. Отражая ту же идею, песнопения праздников Вознесения и Успения Богородицы провозглашают удивление ангелов (“ангелы дивляхуся”) тому, что человеческая природа в лице Христа и Богоматери “восходит от земли на небо”, вполне независимо от ангельской иерархии.

Учение о Церкви

Небесной иерархии, согласно Дионисию, соответствует церковная иерархия – продолжение и отражение небесной. В этом случае мысль псевдо-Дионисия явно следует платоновскому параллелизму между духовным и материальным мирами. Церковной иерархии предшествовала ветхозаветная “иерархия от закона”, в которой в осязаемых типах и символах были представлены реалии церковной иерархии. Структура Церкви представляет собой “более совершенное посвящение”, называемое “наша иерархия”, которая является

в одно и то же время и небесной, и законной и, находясь между ними, участвует в обеих, разделяя с небесной иерархией умственное созерцание, а с законной – пользование различного рода чувственными символами, посредством которых она… священным образом возвышается в направлении божественного.

(“Небесная иерархия”, 5, 2)

И здесь Дионисий обнаруживает триады. Три иерархии на трех разных уровнях ведут к созерцанию Бога: ветхозаветная иерархия на уровне символов, промежуточная, новозаветная иерархия отчасти на уровне созерцания, но и не вполне отказавшись от символов, и, наконец, “наша иерархия”, церковная – высшая ступень созерцания, примыкающая к миру небесных сил, причастная “ангельскому блеску”.

Очевидно, в данном случае мысль Дионисия носит произвольный и неясный характер. Более того, его теория совершенно игнорирует Боговоплощение. К сожалению, несмотря на свою искусственность, его система оказала огромное влияние на экклесиологию не только того времени, но и последующих веков, по-новому определив все отношения между Богом и человеком. Эти отношения были втиснуты Дионисием в рамки иерархической структуры и полностью детерминированы системой посредников:

Если кто произносит слово “иерарх”, он говорит об обоженном и божественном человеке, овладевшим всем священным знанием, в котором вся подчиненная ему иерархия обладает наилучшим средством совершенствования и самовыражения.

(“О небесной иерархии”, 1, 3)

Богоподобный иерарх, целиком и полностью участвующий в иерархической власти, не только не довольствуется получением посредством божественного просвещения истинного значения всех ритуальных слов и иерархических таинств, но, более того, именно он передает их другим в соответствии с их иерархическим статусом и именно он, будучи наделен вершиной божественного ведения и наивысшей властью духовного вознесения, производит наисвятейшие посвящения в иерархические чины.

(“О церковной иерархии”, 5, 7)

Епископство, таким образом, изображается не как элемент внутренней структуры в церковной общине, а как состояние личности. Вообще не вполне ясно, кто такой этот “богоподобный иерарх”, кого и во что он посвящает. Иерарх псевдо-Дионисия (и слово это он употребляет не только для обозначения епископа, но и великих личностей древности: Мелхиседека, Моисея, Захария и даже серафима из видения пророка Исайи), в отличие от епископа святого Игнатия Богоносца (Антиохийского), не председательствует над церковной общиной как ее глава, а занят передачей таинственного знания и просвещения вниз по иерархической лестнице. Само слово “посвящение” в употреблении Дионисия несет в себе сильный привкус гностицизма.

Евхаристия у него имеет лишь символический и нравственный смысл:

Самый факт божественного распределения от одного хлеба и из одной чаши, получаемых мирно и сообща, учит их, вкушающих одну и ту же пищу, объединиться нравственно и жить совершенно в Боге.

(“О церковной иерархии”, 3, 3)

Евхаристия в таком понимании не является средством приобщения к Богу – она лишь тень того важного, настоящего, того, что Ареопагит называет иерархией и что, по его мнению, прежде всего выражает всеобщую склонность твари – стремиться к своему Творцу:

Иерархия представляет собой священный порядок, науку, ведущую к возможно большему уподоблению божественному и, по мере даруемого Богом просвещения, в соответствии со своими силами, возвышающую в направлении подражания Богу.

(“О небесной иерархии”, 3, 1)

Интересно, что в фактическом описании церковной иерархии Дионисий различает лишь две триады, а не три, как естественно было бы ожидать на основании принципа соотношения между небесным и земным порядком. Первая триада – священные чины – включает архиереев, священников и диаконов. Следует заметить, что Дионисий никогда не употребляет слово “епископ”, а вместо него вводит термин “иерарх” – переиначенный библейский термин “архиерей”, то есть первосвященник. Во второй триаде, триаде мирских чинов, Ареопагит различает монахов, обыкновенных людей и нуждающихся в очищении – оглашенных, кающихся и одержимых. Очевидно, церковная иерархия псевдо-Дионисия так же, как его классификация небесных чинов, носит крайне произвольный характер. Он нигде не объясняет, почему трем ангельским чинам соответствуют лишь два земных, и вообще вся его классификация – не более чем игра ума. Подобным образом можно построить любую систему, чем и занимались поколения богословов после Дионисия: толкование его учения сделалось как бы особой дисциплиной богословия. В XI веке монах Студийского монастыря Никита Стифат, решив, что в церковной иерархии не хватает одной триады, добавил к системе еще один высший чин – патриархов, митрополитов и архиепископов – еще одно доказательство номинальности всей системы.

Псевдо-Дионисий оказал огромное влияние на литургическое богословие и богословие таинств, и влияние это прослеживается в мельчайших деталях богослужения и устройства Церкви. Так, в его объяснении Евхаристии благодать и божественное присутствие описываются как своего рода божественные энергии, струящиеся через отдельных людей. Такое толкование в конце концов привело к тому, что византийцы стали видеть в некоторых церковных обрядах как бы заслон, защиту от чрезмерной благодати, которая без посредников была бы всепоглощающей и невыносимой для простых смертных. Чтобы оградить мирян от чересчур мощного потока благодати, закрываются Царские врата во время анафоры. Иконостас с открывающимися и закрывающимися дверями контролирует “дозировку» благодати, которую ни в коем случае нельзя получить всю сразу, “в один прием”. Несомненно, такого рода понимание, которое мы обнаруживаем у того же Никиты Стифата и у многих других византийских богословов, связано с заимствованной у неоплатоников идеей эзотерического посвящения, с одной стороны, и с придворным церемониалом – с другой.

К счастью, несмотря на то что влияние Дионисия глубоко вросло в церковное сознание, Церковь никогда не поддалась ему до конца, сохранив в неприкосновенности евхаристические молитвы и понятие о сакраментальной роли священнослужителей.

История интерпретации учения псевдо-Дионисия Ареопагита развивалась в двух направлениях, связанных с наличием в нем двух разных способов общения с Богом: первый способ – богословие – общение на уровне отдельной личности, непосредственное и мистическое; второй – теургия – деятельность иерархии и многочисленных посредников. Соответственно, учение Ареопагита толковалось, во-первых, в направлении харизматического руководства, а во-вторых, – в легалистических категориях западной экклесиологии, приведших в схоластический и постсхоластический период к крайним формам клерикализма.

 

Иерархия представляет собой священный порядок, науку, ведущую к возможно большему уподоблению божественному и, по мере даруемого Богом просвещения, в соответствии со своими силами, возвышающую в направлении подражания Богу.

(“О небесной иерархии”, 3, 1)

Интересно, что в фактическом описании церковной иерархии Дионисий различает лишь две триады, а не три, как естественно было бы ожидать на основании принципа соотношения между небесным и земным порядком. Первая триада – священные чины – включает архиереев, священников и диаконов. Следует заметить, что Дионисий никогда не употребляет слово “епископ”, а вместо него вводит термин “иерарх” – переиначенный библейский термин “архиерей”, то есть первосвященник. Во второй триаде, триаде мирских чинов, Ареопагит различает монахов, обыкновенных людей и нуждающихся в очищении – оглашенных, кающихся и одержимых. Очевидно, церковная иерархия псевдо-Дионисия так же, как его классификация небесных чинов, носит крайне произвольный характер. Он нигде не объясняет, почему трем ангельским чинам соответствуют лишь два земных, и вообще вся его классификация – не более чем игра ума. Подобным образом можно построить любую систему, чем и занимались поколения богословов после Дионисия: толкование его учения сделалось как бы особой дисциплиной богословия. В XI веке монах Студийского монастыря Никита Стифат, решив, что в церковной иерархии не хватает одной триады, добавил к системе еще один высший чин – патриархов, митрополитов и архиепископов – еще одно доказательство номинальности всей системы.

Псевдо-Дионисий оказал огромное влияние на литургическое богословие и богословие таинств, и влияние это прослеживается в мельчайших деталях богослужения и устройства Церкви. Так, в его объяснении Евхаристии благодать и божественное присутствие описываются как своего рода божественные энергии, струящиеся через отдельных людей. Такое толкование в конце концов привело к тому, что византийцы стали видеть в некоторых церковных обрядах как бы заслон, защиту от чрезмерной благодати, которая без посредников была бы всепоглощающей и невыносимой для простых смертных. Чтобы оградить мирян от чересчур мощного потока благодати, закрываются Царские врата во время анафоры. Иконостас с открывающимися и закрывающимися дверями контролирует “дозировку» благодати, которую ни в коем случае нельзя получить всю сразу, “в один прием”. Несомненно, такого рода понимание, которое мы обнаруживаем у того же Никиты Стифата и у многих других византийских богословов, связано с заимствованной у неоплатоников идеей эзотерического посвящения, с одной стороны, и с придворным церемониалом – с другой.

К счастью, несмотря на то что влияние Дионисия глубоко вросло в церковное сознание, Церковь никогда не поддалась ему до конца, сохранив в неприкосновенности евхаристические молитвы и понятие о сакраментальной роли священнослужителей.

История интерпретации учения псевдо-Дионисия Ареопагита развивалась в двух направлениях, связанных с наличием в нем двух разных способов общения с Богом: первый способ – богословие – общение на уровне отдельной личности, непосредственное и мистическое; второй – теургия – деятельность иерархии и многочисленных посредников. Соответственно, учение Ареопагита толковалось, во-первых, в направлении харизматического руководства, а во-вторых, – в легалистических категориях западной экклесиологии, приведших в схоластический и постсхоластический период к крайним формам клерикализма.

Учение о Христе

Христология псевдо-Дионисия также чрезвычайно туманна. Он избегает говорить о Воплощении, о событиях жизни Спасителя. Христос Дионисия – не Спаситель, а высшее откровение божественной природы, Инициатор, Учитель, подобно оригеновскому наставляющий падшие интеллекты на путь возвращения к Творцу. Иисус для него “богоначальнейший дух, начало, сущность и богоначальнейшая сила всей иерархии, всей святости и всех божественных действ” (“О небесной иерархии”, 1, 1). Описание Боговоплощения изобилует превосходными степенями:

Сам Иисус, сверхсущая причина сверхнебесных сущностей, сошедший на наш уровень, не утратив Своего бессмертия, не уклоняется от прекрасного порядка, учрежденного и избранного Им ради человеческого удобства, но послушно подчиняется планам Бога, Отца Своего, сообщенным Ему ангелами.

(“О небесной иерархии”, 4, 4)

Иными словами, Воплощение у Ареопагита представляет собой лишь функцию иерархической структуры: приход Христа позволил спроецировать неподвижный, раз и навсегда установленный небесный порядок на наш тварный мир.

Несмотря на очевидную нечеткость христологических воззрений Дионисия, он – как мы говорили раньше – сумел выразить подлинно христианский подход к богопознанию, преобразив изнутри неоплатоническую терминологию. В этом состоит его основная заслуга как богослова и апологета. Однако его учение об иерархиях, зачастую слишком буквально воспринимавшееся его современниками и комментаторами, скорее запутало, нежели прояснило византийские представления о Церкви и таинствах.

Текст приводится по изданию: Протоиерей Иоанн Мейендорф. Введение в святоотеческое богословие. Клин, 2001

Протоиерей Георгий Флоровский

Corpus Areopagiticum

Оглавление

Библиография

Основное издание B. Corderius (Antv. 1634), y Migne, t.t. 3-4. Слав. перевод в Макарьевских четьих минеях, за октябрь, изд. И. Археографич. Комиссии, 1870. По-русски в Христ. Чтении 1825 и 1848; “О небесной иерархии” кроме того особо по поручению Синода переведено в Моск. дух. академии, в изд. 1898; “О церковной иерархии” в I т. “Писаний святых отцов и учителей Церкви, относящихся к истолкованию православного богослужения”, Спб. 1855. — J. Stiglmayr, Das Aufkommen der pseudo-dionysischen Schriften, Feldkirch, 1895; H. Koch, Der pseudoepigraphische Charakter der dionysischen Schriften, Theol. Quartalschr. 1895, Bd. 77; Pseudo-Dionysius Areopagita in seinen Beziehungen zum Neoplatonismus und Mysterienwesen, Mainz, 1900 (Kirsch-Ehrhard Forschungen, I. 2-3); кроме того ряд статей обоих названных авторов в различных изданиях, H. F. Muller, Dionysios, Proclos, Plotinos, Baeumker’s Beitrage, XX. 3-4, Munster, 1918. Ο латинских переводах ряд статей G. Thery и его новую книгу: Etudes dionysiennes, I. Hilduin, Paris 1932. Cрв. Durantel, St. Thomas et le Pseudo-Denys, P. 1929. По-русски: A.И. Бриллиантов, Иоанн Скот Эригена, Спб., 1898, с. 142-178; В.Н. Лосский, Отрицательное богословие в учении Дионисия Ареопагита, Seminarium Kondakovianum, III, Прага 1929; La notion des “Analogies” chez le Denys Pseudo-Areopagite, Archives d’histoire doctrinale du Moyen Age, V, 1930.

[Назад]

Источник: Православие и современность. Электронная библиотека

Оглавление

III. Миропорядок

1. Катафатическое богословие, как учение о Божественном промысле, есть с тем вместе и космология. Образ мира у Дионисия определяется, прежде всего, идеей строя и лада, или “благостояния” (εύταξία), идеею Божественного мира… Читать далее Протоиерей Георгий Флоровский. Corpus Areopagiticum